Повести и рассказы - Аркадий Аверченко

АНКЕТА

Являются ли устрицы полезным блюдом?

Ввиду свирепствующей теперь эпидемии холеры мы занялись вопросом, не вредны ли в этом смысле устрицы. С этим вопросом мы и обратились к доктору Копытову.

- Видите ли, - сказал симпатичный медик, - в сущности, устрицы являются полезным, питательным блюдом, но, конечно, неумеренное их употребление может привести к нежелательным последствиям.

Спрошенная по этому поводу популярная певица И. О. Смяткина сказала следующее:

- Не знаю. Я не ем устриц. Несколько раз меня хотели приучить к ним, но, увы, безнадежно.

И. О. засмеялась.

После поездки в Мариенбад И. О. очень поправилась и выглядит прекрасно.

- Ну как за границей? - спросили мы.

Она улыбнулась.

- Да ничего.

Третьим, к кому мы обратились с интересовавшим нас вопросом, был редактор сатирического журнала г. Аверченко.

- Устрицы! - воскликнул г. Аверченко. - Я очень люблю их. Едва ли они могут быть вредными. Конечно, я говорю о свежих устрицах.

- Ну как цезура?.. Поджимает? - спросили мы редактора.

Он усмехнулся.

- Еще как!

При встрече со мной розовый молодой человек засмеялся, пожал мне руку и спросил:

- Читали?

- Однако! Неужели вы беседовали по этому вопросу и с доктором Копытовой и с певицей Смяткиной?

- Ребенок! Доктор живет на Васильевском острове, а дача Смяткиной в Новой Деревне. Одни извозчики стоили бы мне 2 р.

- А... как же вы?..

- Да ничего. Сам. Им же лучше. Все-таки реклама. И я свое заработал. Спасибо вам за устрицы. Хотите, еще что-нибудь сделаем?

- Нет, благодарю вас. А скажите, - спросил я, - вы и с действительными происшествиями так делаете?

- Нет... Там нужно быть лично. Вы свободны сейчас?

- Да, а что?

- Тут один человечек застрелился. Я поеду взглянуть. Хотите поехать со мной?

Мы поехали.

Застрелившийся "человечек" лежал на столе, но я интересовался не им, а розовым молодым человеком...

К нам вышла женщина средних лет, с ввалившимися глазами и смертельно бледным лицом.

- А, здравствуйте! Позвольте представиться: сотрудник петербургских газет. А это так - мой знакомый. Очень приятно! Ну, как поживаете?

Женщина вынула платок из кармана и, отвернувшись, прошептала:

- Как видите. Единственный сын был. Вся надежда. Да не выдержало молодое сердце.

- Гм... Действительно... Бывает... Записочку оставил?

- Мне... письмо "Дорогой маме"...

- Так, так. Можно полюбопытствовать?

- На что?

- На письмецо. Я отдам потом.

- Что-о вы! Это моя самая святая теперь вещь.

- Самая святая. Ага!

Молодой человек вынул записную книжку и отметил: "Самая святая, сказала нам мать".

- Благодарю вас. Еще вопросик. Когда вы вбежали в комнату, - застали сына в агонии или как?

Мать закрыла лицо руками.

- Мертвый уже был.

- Значит, агонии уже не застали. Экая жалость! А какая система?

- Чего?

- Револьвера.

- Не заметила я. Не до того было...

- Да, скажите, гм... вам, конечно, очень жалко покойника?

- Сына-то?

- Да, да... сына... конечно. Я это понимаю. Ну а скажите: у вас осталось еще немного детей?

Я вскочил и схватил за руку розового молодого человека.

- Пойдем отсюда!

- Сейчас, сейчас. А позвольте полюбопытствовать, сударыня: а кухарка не видала агонии вашего сына?

- Извините... мне тяжело говорить об этом.

- А-а, спасибо. Гм... Делает честь.

Он положил на колено записную книжку и отметил: "Мать убита горем. Тяжелые воспоминания. Система неизвестна".

- Еще вопросик: вы очень удивились в первый момент, когда застали его лежащим на полу вместо постели?

Я схватил его за руку и потащил.

II

В тот же вечер он повез меня в театр на премьеру пьесы, о которой ему предстояло дать рецензию... Когда мы приехали, только что кончился четвертый акт и оставался пятый.

- Посмотрим пятый? - спросил я.

- Не стоит. С кем это вы раскланялись?

- Знакомый. А что?

- Спросите его, как пьеса.

Я подошел к знакомому и вступил с ним в разговор.

Тут же, в фойе, в одном шаге от нас стал розовый молодой человек и с видом скучающего ротозея принялся рассматривать витрину с портретами актеров.

- Пьеса? Как вам сказать... Пьеса из тех, которые принято называть "сценичными". Фабула бессодержательная, но автор опытен, и это его спасает. И сюжет стар. Акробаты благотворительности, об этом еще Григорович писал. Декорации хорошие, а постановка неважная... Очень интересна была в роли Евгении Баранская... Остальные так себе. Положим, по первому спектаклю нельзя судить...

Со стороны фотографической витрины до меня донесся шепот.

- Спросите, вызывали ли автора.

- А автора вызывали? - спросил я.

- Он не был в театре. Нездоров, что ли. Простуда, кажется.

Розовый человек обернулся ко мне и сказал:

- Ну, я поеду. Еще надо в редакцию успеть. Прощайте!

III

На другое утро в той же самой газете, где накануне была анкета об устрицах, я прочел рецензию о новой пьесе.

"Еще популярный писатель Григорович касался наболевшего вопроса об "акробатах благотворительности", этих фальшивых, исковерканных ложью и ханжеством людях. Ту же тему положил в основание пьесы и автор "Сливок общества". Правда, сюжет не нов, но сценическая опытность и знание театральных вкусов публики спасли на этот раз произведение автора. Разыграна пьеса была, за исключением г-жи Барановской, давшей цельный искренний образ, очень, как говорится, "так себе". Хотя все старались, не исключая и суфлера. Впрочем, по первому спектаклю нельзя судить... Постановка нам не понравилась. Что сделалось с режиссером Агеевым? Спасли положение декорации, действительно прекрасные, с большим вкусом. Публика пыталась вызвать автора, но - увы, его в театре не было. Тяжелая форма гастрита приковала талантливого автора "Сливок" к постели. Ах, уж этот петербургский климат!"

Коса на камень

I

Репортер Шмугырин вышел из редакции в крайне угнетенном состоянии духа. Удручала его проборка, данная редактором за доставление несвежего материала.

Последнюю остроту редактора он находил даже пошлой.

"Если вы думаете, что всякая дичь должна быть несвежей, то глубоко ошибаетесь. Тем более, что ваши утки большей частью доморощенные".

"Это ты кому говоришь? - шептал, идя по улице пасмурный репортер. - Ты говоришь, волосатый черт, представителю прессы. За это теперь отвечают".

Потом он стал мечтать:

"Хорошо бы, если бы этот дом моментально провалился. Эффектная вещь. Строк на сто. Или какой-нибудь автомобиль чтоб с размаху въехал в зеркальное окно кондитерской. Воображаю, как позеленел бы Абзацев. А то он всюду со своим носом первый поспеет".

С житейских событий он стал переходить на политические.

"Хорошо бы депутатов ставить на драку... Потом - впечатления, интервью, показания очевидцев - рублей на сорок. Пойти разве и сказать одному правому депутату, что другой депутат назвал его идиотом. Тот ему задаст за идиота. Разве можно так оскорблять парламентского деятеля? Да что толку! Потасовки-то я не увижу. Ну, времена! Хоть бы самоубийство какое, самое паршивое, наскочить..."

И вслед за этой мыслью репортер вздрогнул, будто пронизанный электрической искрой.

Он увидал себя на пустынном мосту через Фонтанку, куда завели его сладостные грезы о несбыточном, и увидел не только себя, но и другого человека, свесившегося через перила моста и якобы любовавшегося гаснувшим закатом.

"Э, - сказал самому себе Шмурыгин, - зачем бы этому фрукту торчать здесь без дела и любоваться черт знает на что? Ясно, что парень ждет удобной минуты, чтобы, - он не был бы репортером, если бы не сказал этой фразы, чтобы покончить все расчеты с жизнью".

У него не на минуту не явилось мысли удержать предполагаемого утопленника от самоубийства. Человек в нем спал беспробудно. Проснулся репортер, настойчивый, любопытный, хладнокровный.

"Может быть, черти унесут меня отсюда. Но сам я ни за что не отойду от этого моста. Покажу я им, какая у меня дичь бывает. Сам напишу, видел. Га! Восторг что такое!"

И он, как ворон у падали, стал кружиться около моста.

II

Молодой человек не замечал ничего, что делалось вокруг него.

Репортер ясно видел, как он, стоя все в той же позе, судорожно цеплялся пальцами за верхушку перил, что-то бормотал про себя и, нахмурив брови, упорно, сосредоточенно смотрел на плескавшуюся под ним влагу.

"Тоже не легко бедняге решиться", - проснулся на секунду в Шмурыгине человек, но репортер внутренне показал человеку кулак, и тот спрятался.

- И чего волынку тянуть, не понимаю, - сказал репортер.

Так, в томительном ожидании, с одной стороны, и бормотании с нахмуренным страдальческим взглядом на воду - с другой, прошло полчаса.

Шмурыгину так надоело нудное ожидание, что он решил помочь событиям.

Подойдя к перилам и тоже облокотясь на них, Шмурыгин стал беззаботно смотреть вдаль.

Потом покосился на соседа и непринужденно сказал: