Свежо предание - И. Грекова

Напротив сидела смешная девушка с заячьим личиком. Шарф на голове зашит колпачком, и острый кончик торчит кверху, под стать носу. Ему вдруг захотелось ехать долго-долго и все смотреть на дырочки во льду, на колпачок, на девушку. Сколько пассажиров в автобусе, и каждый может ехать дальше, свободен, свободен, а я должен слезать.

«Боюсь я, что ли? — спросил он себя и ответил: — Боюсь».

— Улица Воинова, — закричала кондукторша. Тоже счастливая — едет дальше!

Он встал и боком, неохотно прошел к выходу. На улице морозный туман.

— Знойко, — сказала кондукторша и улыбнулась. Он засунул руки в карманы и шагнул в мороз, вобрав голову в плечи.

«…Боюсь, определенно боюсь. Я трус? До сих пор не знал. Считал себя даже храбрым. На фронте… Да что на фронте? Там не страшно. Дело делаешь, кругом — друзья. А это…»

Вот и дом. Единственный в городе дом, который все знают. БОЛЬШОЙ ДОМ. «Большой» — не прилагательное. Мало ли их, просто больших. Существительное: «Большой дом». Скажи так, и каждый вздрогнет.

Гладкая гранитная стена Большого дома вертикально поднималась прямо на асфальте. Без цоколя. Высоко над головой — окна первого этажа, а под ними — стена, отвесная. Любопытно, у других домов тоже так?

Он поглядел на противоположную сторону. Там стояли дома — милые, простые, скромные, как свечки. И у каждого — цоколь, хоть небольшой, а цоколь. Как же так — прямо из асфальта? Какое-то приличие было тут нарушено…

Он шел рядом с Большим домом, и дом виделся ему большим кораблем, жестоко рассекающим асфальтовую воду.

Он вошел в тяжелую дверь. Бюро пропусков: полукруглые окошки, тишина. Люди кругом — больше женщины, заплаканные. Он и сам-то, верно, хорош. Только что не заплаканный.

Он просунул в окошко повестку. Безлицый сержант — видны только плечи и руки — молча выложил пропуск.

«Комната 235. К майору Авдеенко». Опять к нему!

Кабинет майора Авдеенко был мрачен. Обитые коричневым гранитолем, даже на вид холодные кресла. Диван с лицом дота. Стены — землисто-желтые. Большой портрет Сталина, маршальские звезды. Над столом — картина, верно, трофейная, в аляповатой золотой раме. На картине — натюрморт: яблоки, виноград, битые зайцы.

Майор Авдеенко не поднял, глаз, только сказал: «Садитесь». Юра сел в кресло. Так и есть — холодное. На голом письменном столе бронзовая девушка, тоже голая, держала зеленый абажур, зябко сжав длинные, округлые ноги.

Майор не поднимал глаз и что-то писал, шевеля губами. Это был еще не старый человек, круглый, свежий, с небольшой лысиной. Когда он заговорит?

Зазвонил телефон.

— Майор Авдеенко на проводе. Так точно. Слушаю вас, товарищ полковник. Так точно, была такая. Пока что отказывается давать показания. Думаю, справимся. Есть, товарищ полковник. Учтем.

Он положил трубку и снова стал писать. У Юры начали дрожать руки. Он крепко сцепил их на колене и ждал.

Ждать было трудно. Он старался успокоиться, думать о постороннем. Не мог. Все время навертывалась Наташа. И Лиля. Как она узнает, закурит, скажет: «Ну…»

Наконец майор поднял голову и, как бы сам того не ожидая, обнаружил в кресле посетителя.

— Ну, что скажете?

— Это вы что скажете, — резко ответил Юра. — Это вы меня вызывали, а не я вас.

— Ай, ай, как грубо, — сказал майор и несколько раз покачал круглой головой направо и налево.

— Говорите скорей, зачем вы меня вызвали?

— К чему торопиться? — спросил майор и снова стал писать

…Убить бы его сейчас. Застрелить или лучше задушить и топтать, долго топтать ему лицо. Вот эту гладкую, бритую, мерзкую щеку…

Юра даже отвел глаза, чтобы скрыть свои мысли, и стал с ненавистью глядеть на битых зайцев. Когда он повернулся к столу, майор уже не писал: он сидел поджавшись, как кошка перед прыжком.

— Побеседуем, — сказал он, закрыв правый глаз.

— Я буду только отвечать на ваши вопросы.

— Отлично. Знаете, зачем я вас вызвал?

Правый глаз открылся; закрылся левый.

— Не знаю.

— Вы непонятливы. Прошлый раз я с вами говорил вполне определенно.

— Чего вы от меня хотите?

— Вы должны помочь нам.

«…Куда бы убрать глаза, — думал Юра, — чтобы не прожечь его насквозь?.. А что, если сказать: идите вон, будьте вы прокляты? Тогда — гибель. Не его гибель — близких».

Он увидел Наташу в узкой железной кровати и одну-единственную слезинку в немигающих глазах.

— Чем помочь? — спросил он через силу. Майор сидел и попеременно закрывал то правый глаз, то левый. Закрывая глаз, он обрывал фразу, и она шла кусочками…

— Вы… отлично… знаете… чем.

— Ничего я не знаю. Ничем не могу вам помочь.

— Ладно. Шутки в сторону. — Майор встал, и Юра тоже. — Шутить с вами я не намерен. Извольте — будем говорить в открытую, раз вы так непонятливы. Вы работаете в крупном институте… Нас интересуют там некоторые люди. Вы должны помочь нам получить о них сведения.

— О каких людях?

— Сначала дайте согласие, потом узнаете о каких.

— Я не дам согласие.

— Очень жаль. Думаю все-таки, что дадите. Майор сел и пригласил его жестом — садитесь.

Юра сел. Какая-то игра: встать — сесть.

— Я не дам согласия.

— Позвольте узнать: почему?

— Я не приспособлен для этого… не в моем характере.

— А я, думаете, приспособлен? — очень ласково спросил майор. Удивительно менялось у него выражение лица.

— О вас я ничего не знаю.

— Узнаете! — крикнул майор и стукнул кулаком по столу. Бронзовая девушка покачнулась, он обеими руками ее удержал в равновесии. — Узнаете! — крикнул он уже потише и стукнул кулаком уже осторожнее.

«Наверно, все это, — думал Юра, — предусмотрено какой-то адской инструкцией: и крик, и ласка, и даже попеременное закрывание глаз…»

— Я вас слушаю, — сказал Авдеенко.

Юра молчал. В уме он ругался: подбирал слова, одно грязнее другого, шевелил языком, произнося их неслышно, яростно.

— Что вы там жуете?

— Зубы болят.

— У нас хорошие врачи. Вылечат.

Юра молчал. Майор снова переменил выражение лица. Сейчас оно было сосредоточенно-грустное.

— Очень-очень жаль, что вы так упрямы. Вам будет хуже.

Он поворотился к сейфу, лязгнул замком, вынул папку и положил на стол. «Дело №…» — прочел Юра вверх ногами. Майор листал подшитые бумаги.

— А, вот, нашел. Ну-ка, послушайте одну фразу. «Большую часть своего времени я трачу на борьбу с социалистической законностью». Ну-ка, чья это фраза? Не узнаете?

— Нет.

— А все-таки побледнели.

— Ничего я не побледнел.

— Ваша это фраза, ваша! — рявкнул майор.

— Можете кричать сколько хотите, я не скажу вам ничего другого. Я этой фразы не знаю.

«…Говорят, они бьют. Такой может… Размахнется — и по зубам. Я не выдержу. Я его тоже ударю. Я не смогу с собой справиться…»

— Жаль, что вы так несговорчивы, — сказал майор на прощанье. — Надо беречь свое и чужое время.

Вместо того чтобы по-хорошему договориться, придется нам вызвать вас еще раз… и еще… и неизвестно, чем все это кончится…

Он позвонил. Вошел сержант.

— Товарищ Ковальчук, проводите посетителя.

Улица, мороз, туман, воздух, воздух… Как роскошно пахнет мороз! Какое счастье — нюхать мороз! Вон отсюда, забыть!

…Откуда мерзавец мог взять эту фразу? Фраза, несомненно, моя. Но я же ее никому не говорил, кроме Кости.

Кроме Кости….

Позор, мерзость! Гнать эту мысль сейчас же! Надо быть последней сволочью, чтобы усомниться в Косте!

Вот что они делают с людьми! Хочешь не хочешь, переведут тебя в сволочи! Не дамся! Он бежал домой.

Леонилла Илларионовна лежала в постели и читала. На ней была розовая ночная рубашка, на носу — очки. Прямые, густо пересыпанные сединой волосы скромно заложены за уши, за дужки очков.

У него защемило сердце. Старушка!

Она заметила его и вздрогнула:

— Юра, ты? Я испугалась.

Застигнутая врасплох, она поспешно совала очки под подушку. Он отвернулся.

«Бедная! — подумал он. — Бедная моя, родная».

Он поцеловал ей руку. Тонкие, сухие, окрашенные йодом пальцы. Те самые пальцы, что копались в его внутренностях, спасли ему жизнь. Которую, может быть, не следовало спасать…

— Девочка моя. Любимая.

«Есть же люди, которые дышат, имеют право жить?» — думал Юра, отпирая лабораторию своим ключом. Ну вот, Костя еще не пришел. А ведь договаривались на семь.

Как одиноко вечером в лаборатории. Как мрачно. А тут еще эта чернота внутри.

Рассказать Косте? Было бы легче. Нет. Даже не в том дело, что дал подписку молчать («Берегитесь, все ваши действия нам известны»). Нет, не в этом дело. Просто не могу увидеть в Костиных глазах жалость. Живого — к мертвому.

Терпи и молчи. Как тот спартанский мальчик с лисицей. Молчи, когда тебе едят внутренности.