Свежо предание - И. Грекова

— Ай да дурак, — шепнул Юра Косте. — Как ты думаешь, это он по наивности или нет?

— Черт его знает. Ничего нет загадочней души дурака. Разве что душа подлеца.

— Ну тут-то уж нет никакой загадки.

— Нет, как раз загадка глубокая. Ведь каждый подлец внутри себя прав. Не может же он жить, сознавая, что подлец?

— Это ты прав, пожалуй.

Гости ушли, последним — сосед Иван Михайлович. Он был пьян и целовал Надюше руку — раз за разом, не мог прекратить.

— Да я за вас… Да я за вас на тот свет пойду. Только скажите.

— Дорогой Иван Михайлович, зачем мне посылать вас на тот свет?

— А вдруг понадобится?

— Хорошо, я учту.

— Посуда! Я не то что посуду, я жизни для вас не пожалею. А вы за него замуж не выходите. Не стоит он вас.

— Да я и не думаю за него выходить.

— А то выходите, черт с ним. Посуду в приданое отдам.

— Посуду я перемою, Иван Михайлович, а Костя вам завтра отнесет. Ладно?

С трудом удалось переправить Ивана Михайловича через площадку. Стоя одной ногой в своей квартире, другой — на лестничной клетке, он все продолжал объясняться в любви. Наконец дверь за ним закрылась. Костя и Надюша вернулись к притихшему, разоренному столу.

— Правда, весело было? — сказала она. — Я так смеялась. А теперь вымою посуду.

— И я с вами.

Они убрали все со стола и снесли на кухню. Поставили греться воду.

— Кота нет? — спросила Надюша.

— Какого кота?

— Домашнего. Или кошки.

— Нет. А зачем вам?

— Чтобы остатки не пропадали.

— Нет. У меня пропадают.

— А на лестнице кошки есть?

— Должно быть, есть. Никогда не интересовался. Она собрала все остатки в бумагу и открыла черный ход. Костя вышел за ней.

— Кис, кис, кис, — звала Надюша.

В полутьме лестничной клетки, под закопченной лампочкой в десять ватт, волосы у нее светились золотыми паутинками.

Откуда-то появилась пара голенастых, ободранных котов. Воинственные, бойцовые коты, крышеходы. Они с жадностью набросились на еду. Каждый ел и рычал на другого.

«…Как в сказке, — думал Костя, — девочка, ученица феи, и при ней — коты…»

Вернулись на кухню. Вода уже согрелась.

— А передник у вас есть?

«Нет у меня ни передника, ни кота», — подумал Костя.

— Чего нет, того нет. Старый пиджак годится?

— Давайте.

Надюша надела пиджак задом наперед, и он оказался ей почти до колен. Костя застегнул пуговицы у нее на спине. Она загнула рукава и стала мыть посуду. Костя вытирал.

Рюмки она перетерла сама. Дышала в каждую, протирала и глядела на свет.

— Кажется, все.

Она оглядела строй розовых рюмочек, стопки тарелок.

— Завтра отнесете это все Ивану Михайловичу. Расстегните пуговицы. А теперь я пойду домой.

— Надюша, только не подумайте ничего плохого, но зачем вам уходить? Ведь поздняя ночь, ни автобусов, ни трамваев. Я, конечно, вас проводил бы, но дело не в этом. Вам далеко?

— На Петроградскую.

— Ну вот, а вы устали. Оставайтесь-ка. Я вас уложу у соседей, я знаю, где они оставляют ключи.

— Я боюсь.

— Ну, знаете, я не пошляк.

— Да не вас я боюсь, вот смешной. Боюсь, что соседи будут недовольны, что без их ведома кто-то ночевал.

— А они не узнают.

— Как сказать? Вдруг утром приедут неожиданно, и на тебе — жилица.

— Вот и хорошо. Я вижу, вы уже согласны, вы очень мило улыбнулись. Сейчас достану ключи.

На обычном месте, на кромке дверной рамы, ключей не оказалось. Где они могут быть? Он обыскал все возможные места…

— Нету ключей.

— Ну что же, не вышло, значит.

— Надюша, будет очень глупо, если из-за каких-то дурацких ключей… Ночуйте у меня. Я могу пойти на кухню.

— Нет, зачем на кухню? Я вообще не вижу здесь ничего особенного. Ведь спим же мы в одном купе с посторонними? Я даже охотнее переночую у вас, чем у соседей.

— Умница! Вот уж не думал, что вы такой молодец. Только вот горе: у меня нет простынь.

— Это ничего. Я ведь не из неженок.

— Я тоже. Это будет очень нахально, если я вам положу скатерть?

— Ту, на которой мы сегодня пили? Ну, нет. От нее, верно, пахнет селедкой. И красным вином. Целые лужи налили и солью засыпали.

— А еще говорите: не из неженок. Нет, не бойтесь, я вам не эту предлагаю, а другую. Девственно чистую.

— Прекрасно.

Костя вытащил скатерть и стал стелить Надюше на тахте.

— А вы?

— Я на сундуке. Видите сундук? Я на нем половину жизни спал.

— Вам же коротко.

— Стул приставлю.

— Смотрите, вам будет неудобно.

— Мне — неудобно? Мне не может быть неудобно.

— Мне тоже.

— Ну, ложитесь, Надюша. Я выйду в коридор, а вы пока ляжете. Потом я войду, вы отвернетесь к стенке, и я лягу.

— Нет, мне надо сначала помыться.

— Мойтесь, пожалуйста. Вот полотенце, чистое. Мыло на полочке справа.

— Пойду, а вы пока ложитесь. Или, может быть, вам тоже надо помыться?

— Зачем? Я уже сегодня мылся.

— Я так и знала. Мужчины вообще редко моются по собственному желанию больше раза в день.

— Иногда моемся, но мы не фанатики. Можно иной раз лечь и не помывшись. Особенно в день защиты диссертации. Сегодня я и без мытья хорош.

— Так и быть, не мойтесь, а я пойду.

Костя постелил себе на сундуке и лег. Ого, как он, оказывается, вырос с тех пор, как последний раз спал на сундуке! Ноги свисали на добрых полметра. Он повозился-повозился и переложил тюфяк на пол. Получилось прекрасное ложе. Вытянулся — здорово!

Вошла Надюша.

— Уже на полу, — спокойно сказала она.

— Да, вырос из сундука.

— Ну, отворачивайтесь.

Костя отвернулся. Она ходила, поскрипывала, чем-то шелестела, наконец легла. Жестко заскрипела крахмальная скатерть.

— Вам удобно?

— Великолепно.

— Свет потушить?

— Пожалуйста.

Свет погас. В комнате постепенно заголубело. Белая ночь. Голубая.

— Надюша, вы не спите?

— Нет, Костя.

— Можно вам задать один вопрос?

— Пожалуйста.

— Вас никто не ждет дома? Не беспокоится?

— Нет, я одна, как Иван Михайлович.

— И раньше были одна?

— Нет, я была замужем.

— А ваш муж…

— Его нет. Он погиб на войне.

— Простите, что я спрашиваю. Это нельзя?

— Нет, кажется, можно. Вы ведь по-хорошему спрашиваете.

— А детей у вас не было?

— Был один. Он умер. Во время блокады.

— Простите, Надюша, милая.

— Ничего, Костя.

— Вы плачете?

— Ничего, Костя. Это хорошо — иногда поплакать. Не думайте, что вы мне напомнили. Это всегда со мной.

— Костя, вы спите?

— Нет, Надюша, не сплю.

— Я вам все про себя рассказала, а вы мне — ничего.

— Это верно. Я расскажу. У меня была жена, Рора, Аврора. И сестра Циля. Перед самой войной я их отправил к тетке, под Житомир. Когда немцы заняли Житомир…

— Не надо, молчите, Костя. Я все поняла.

— Костя, вы еще не спите?

— Нет, дорогая.

— Вы плачете?

— Совсем немножко.

— Костя, вы очень любили Рору?

— Очень.

— Это плохо, что мы сейчас о ней разговариваем?

— Нет. Я сам об этом себя спрашивал и решил, что не плохо.

— Почему-то считается, что нужно молчать о самом важном. Верно это?

— Отчасти верно. Нет. Все зависит от того, как говорить.

— Но трудно же всю жизнь молчать.

— Говорите, Надюша.

— Ну вот, я тоже очень любила Сережу, мужа. Но маленького я любила больше. Он ведь совсем недолго жил, а я его больше всех любила. Главное, это было почти одновременно. Накануне получила извещение, а на другой день мальчик умер. Я думала — так не бывает. Не верила. У меня все спуталось. Я виновата перед Сережей: из-за маленького я ему почти не уделила горя.

— Я это понимаю.

— Ну, спите, Костя.

— Надюша, я вас расстроил, вы не спите и все вздыхаете. Экий я болван.

— Нет, милый, не упрекайте себя. Напротив, я рада, что все вам рассказала.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— Давайте.

— Знаете, сегодня я себя чувствовал невероятно, колоссально счастливым. За все нормы!

— Как это хорошо!

— И знаете, не только из-за диссертации. Ну, конечно, и из-за нее тоже. Но не только. Во-первых, я очень почувствовал, как-то по-особенному, что у меня много друзей. Кроме того, мне показалось, что и в науке у меня кое-что получается.

— А раньше вы в этом не были уверены?

— Нет. В сущности, я не ученый. Пожалуй, мне не надо было заниматься техникой. Скорее, мне надо было стать врачом. Как мой дедушка. Он прекрасный врач, до сих пор работает, несмотря на годы.

— А кто еще у вас есть, кроме дедушки?

— Сестра его, тетя Роза. Я вас как-нибудь туда сведу. Любопытная пара.

— А ваши родители?

— Оба умерли. Мама умерла, когда мне было тринадцать лет. А отца посадили в тридцать седьмом году. Он умер в тюрьме.