Иконописец - Игорь Середенко

— Ах, да, я совсем забыл: вы же не понимаете меня, — сказал с досадой Руперт. — Вам придется подождать здесь, присаживайтесь. — Он подвел заключенного к стулу и усадил его. Зазвенели цепи, и на шум вбежал конвоир.

Он о чем-то злобно закричал на заключенного, и тот в ужасе беспокойно встал, отпрянул от стула, и вновь согнулся пополам так, что его голова была на уровне коленей.

— О нет, нет. Прошу вас, — умоляюще завопил Руперт на конвоира.

Обменявшись несколькими фразами с конвоиром, из которых оба ничего не поняли, так как не владели языком собеседника, они разошлись с сомнительным, но дружелюбным пониманием своих требований. Солдат остался снаружи, а Руперт вновь обратился к заключенному. Его тело дрожало, он стоял, согнувшись, не поднимая головы.

— Что здесь за порядки? — возмущался Руперт. У нас в Европе так не обращаются с заключенными, даже с приговоренными к высшей мере наказания. И комнаты чистые, белье белое, и насекомые не ползают и не кусают людей. Даже досуг есть. В камерах компьютеры имеются, заключенные могут писать книги. А здесь — черт знает что.

Он выпрямил заключенного и тихонько, без стуков цепью, усадил его на стул.

— Вы сидите здесь, а я схожу за переводчиком, — сказал шепотом Руперт.

Он подошел к двери и собирался ее уже открыть, как вдруг услышал за собой тихий и дрожащий голос на английском языке.

— Не стоит.

Руперт обернулся с удивлением в глазах и замиранием в сердце.

— Вы говорите на английском языке?

— Да, — сказал шепотом заключенный. — Но не стоит повышать голос.

Руперт вернулся и сел за стол.

— Хорошо. Это здорово, — сказал Руперт, не повышая голоса. — Мы можем общаться тихо, чтобы нас не потревожили. — Вы Остапов?

— Да, это я. Хотя лучше бы я не был…

— Почему? Вам ведь повезло, вы избавились от казни, — сказал Руперт в пол голоса.

— Я не знаю, что лучше, — ответил Остапов, — или быстро уйти с этого мира, или вести жалкое существование до конца своих дней. Я знал, что в тюрьме несладко, но по-настоящему почувствовал и узнал лишь, когда оказался за стенами с проволокой.

— К вам относятся, словно вы не человек. Воистину, человек может адаптироваться к любым условиям существования, даже к таким, казалось, нечеловеческим. Это ужасно, неужели…

— Вы журналист? — спросил Остапов.

— Нет, я частный детектив. Занимаюсь расследованием одного дела. Скажите…

— Вы иностранный гражданин, детектив… — казалось, что Остапов о чем-то размышлял. — Хорошо, вы хотите кое о чем у меня узнать.

— Верно, и…

— Тогда, деньги.

— Не понял, — удивился Руперт. — Какие деньги?

— За разговор. Это ведь не допрос, — пояснил Остапов.

— Сколько вы хотите?

— Десять долларов, — ответил Остапов.

Руперт вынул бумажник и передал заключенному десятку.

— Теперь начнем, — сказал Руперт, глядя, как Остапов ловко прячет десятидолларовую купюру в штанах. — Скажите, вы знали Германа Кухта?

— Это того, что казнили?

— Да, вы находились тогда в камере, напротив него. Вы могли видеть его в последние дни перед казнью.

Остапов вновь призадумался: он потер ощетиненный подбородок, почесал голову. Потом, словно, прозрел, заговорил:

— Вас интересует дневник?

Руперт остолбенел, он никак не ожидал от заключенного этого слова.

— А вы знаете, где он? — спросил Руперт.

— Когда его казнили, то разные люди посещали его пустую камеру. Они что-то искали. Спрашивали и меня о нем.

— А кто спрашивал? — спросил Руперт с явной заинтересованностью.

— Директор тюрьмы, Лупов, — ответил Остапов, и еще какой-то… Перед ним все чуть ли не кланялись. Видать, шишка большая, какой-то чиновник. Даже директор перед ним…

— Что вы знаете об этом, прошу вас, расскажите, — добродушно сказал Руперт.

— Я им ничего не сказал, потому что боялся за свою жизнь. Я ожидал подписания моего прошения, но надежды было мало. Если бы я тогда им рассказал, то меня могли и не помиловать. Зачем им свидетели. Я видел взгляд этого чиновника. Такой ни перед чем не остановиться. Он такой же сумасшедший, как и Кухта, только этот злой, а Кухта мирный и спокойный.

— Вы что-то знаете, я вижу, — сказал Руперт.

— Это хорошо, что вы иностранец, — сказал Остапов, его глаза заблестели, а на губах появилось подобие улыбки. — Я расскажу, что знаю, за тысячу долларов.

— Что? Опять деньги, — возмутился Руперт. — Я же заплатил вам.

— Поэтому я с вами говорю, — пояснил Остапов. — Но те сведения, что вы хотите узнать, и какие я не сказал другим, опасаясь за свою жизнь, я готов вам продать за тысячу долларов.

Руперт сжал губы, сморщил лоб.

— А эти сведения того стоят? Ведь сумма немалая. За такие деньги можно купить и антикварную статуэтку династии Мин.

— Вы не будете разочарованы, — ответил Остапов.

Руперт еще раз взглянул собеседнику в лицо, проверяя, не врет ли он. Затем вынул кошелек и выложил на стол восемьсот пятьдесят долларов.

— Это все, что есть у меня с собой. Если вы хотите больше, мне придется отправиться в банк, — пояснил Руперт.

— Нет, не стоит, этого достаточно, — выпалил заключенный. — Лучше так, чем вообще никак. Ведь второго такого случая может и не оказаться. Вы знаете, как здесь относятся к таким, как я?

— Зачем вам деньги? Вы не боитесь, что их у вас отберут?

— Сначала им придется найти их. А деньги здесь все любят. Эта сумма мне надолго пригодится. У меня ведь вся жизнь впереди, спешить некуда. — Деньги так же ловко исчезли в одежде заключенного, как у двух предыдущих допрашиваемых заключенных. — Итак, что вас интересует?

— Я хотел бы узнать о последних днях Германа Кухта и о его дневнике. Он ведь не был найден.

— Герман был одержим, хотя и тихий. Мухи не обидит. Я не знаю, что его заставило совершить убийства, но он мне не показался жестоким и неисправимым психопатом. Хотя человека нельзя узнать хорошо за столь короткое время.

Все неделю, что он провел в камере, я наблюдал за ним. Мне было хорошо все видно, ведь наши камеры располагались напротив друг друга. К нему неоднократно приходил сам Лупов. Они о чем-то беседовали. Конечно, директор тюрьмы не опасался того, что я наблюдаю за ними. Он ведь знал, что и меня, и Германа скоро расстреляют. А мертвые, как известно, ничего не говорят, они надежно молчат. Но он ошибался, бывает так, что и мертвые оживают и дают показания лучше живых. Я ведь сейчас перед вами, а не в аду, как он полагал. Так вот, однажды Лупов принес какой-то диковинный сверток. Он о чем-то говорил Герману, а потом неохотно оставил у него этот сверток. Утром он вернулся и забрал его. При этом он был в гневе на Германа. Видимо, тот что-то обещал ему и не выполнил. После этого я больше директора у него не видел. Он лишь ко мне подошел и велел помалкивать, иначе я не доживу до дня казни.

— Скажите, — перебил его рассказ Руперт, — что же делал Герман с этим свертком?

— Там были полотна… с изображением каких-то священников или монахов, я не разобрал. Далековато было, да и освещение слабое. Знаю, что эти картины были довольно крупные, и еще какая-то коробочка была.

— И что же он делал с ними? — спросил Руперт.

— Он разложил их по камере, вокруг себя. Потом достал, видимо, краски из этой коробочки, и начал рисовать на одном из полотен.

— Что там было нарисовано?

— Я не видел. Эта картина была у одной из стен и скрывалась от меня в тени. Я тогда еще удивился, как это он может рисовать при таком слабом освещении. В коридоре горела лишь одна лампочка. Обычно на ночь ее выключают, но в ту ночь она горела. Видать, директор постарался.

— Что было дальше? — спросил Руперт.

— Он сидел всю ночь, работая за этой одной картиной. А за два часа перед рассветом он сложил кисти и сидел, молча, неподвижно, глядя на свой труд. Мне показалось, что он спит сидя. Но я вас уверяю, он не спал, а словно монах медитировал.

— А на следующий день, как он вел себя?

— Директор забрал все полотна, как я уже сказал, а потом… Началось что-то странное в его поведении.

— Он как-то изменился?

— Он стал молчалив. На вопросы охранников он молчал, даже головой не кивал. Ничего не ел. А в день казни, он выполнял все безропотно, и…

— Что?

— Мне показалось, что я вижу не его, а лишь его тело. Словно душа Германа покинула его. В одиннадцать утра они пришли к его камере. Их было трое. Два конвоира и дежурный офицер. Они взяли его за руки, потому что он был словно кукла неживая. Так его вывели в коридор. Я взглянул на его бледное, мертвецкое лицо и понял… там не было жизни. В двенадцать часов его казнили. Я слышал звоны и стуки, будто колокольни далеких церквей. Это был шум, который подняли заключенные в поддержку Германа. Так он умер. Я надеюсь, что на том свете его душа найдет покой от земных страданий, — сказал Остапов.