Попытки любви в быту и на природе - Анатолий Тосс

Я снова взвесил все «за» и «против». И «за» все же оказалось больше — ведь репетировали, все по местам расставили, жили, можно сказать, предстоящим изнасилованием всю последнюю неделю. Сколько труда, времени, энергии ушло! А эмоций, чувств, вдохновения? Как посчитать вдохновение? И вот так сейчас порушить все собственными руками только лишь потому, что Инфантова девушка не вызывает насильнических чувств. Да и вообще ничего, кроме уважения, не вызывает.

К тому же не мог я дискриминировать девушку по росту и общей остальной внешности. Ведь если бы, например, она оказалась миниатюрнее и соблазнительнее, не пришли бы к нам подлые пораженческие мысли, и не захотелось бы нам на попятную. А значит, опустились мы до примитивной дискриминации и несправедливости по отношению к атлетически сложенным членам общества. А несправедливостей я не любил. Да и кто их любит?

— Нет, стариканыч, — оповестил я Илюху, — не малодушничай. Не дрейфь, иными словами. Тебе ж ничего такого не требуется, возьмешь ее за руку, оторвешь от Инфанта, дыхнешь американской сивухой, и дело с концом. Кто такой запах выдержит, хоть и под два метра? Перепугается и захнычет, а Инфант к этому моменту нас обоих удачно вырубит. И получит в награду то, что в принципе любому другому совершенно ни к чему. Но что ему так важно. А то сам подумай, чего ради ты себя так здорово синяком загримировал? Неужели все твои труды и жертвы напрасны?

— Думаешь? — ответил мне вопросом на вопрос Илюха и опять глубокомысленно замолчал. Но потом все же принял решение.

— Протяни-ка бутылочку, — процедил тяжело решающийся на таран камикадзе, зорко, с прищуром наблюдая за полянкой и прикидывая себя в тесном клинче с двухметровой Инфантовой подругой.

Собственно, прищурить ему оставалось лишь один глаз, другой и так постоянно прищуривался.

— На такое решиться без окопных ста граммов не могу, — добавил он и прищурился снова.

Я тоже посмотрел на полянку, на девицу и не смог отказать.

— На, — передал я остатки теннессийских виски напарнику. — Ты не волнуйся, старикашка, я с Инфантом быстро разберусь, так что тебе недолго продержаться до прихода наших. Секунд пять — не больше. Мальчиш-Кибальчиш и то дольше стоял. Выдюжишь?

Илюха еще раз прикинул на глаз расстановку неравных сил.

— Ну что, была — не была. — Он набрал полную грудь воздуха и резко тяжело выдохнул, собирая концентрацию в кулак. Так делают штангисты, когда подходят к весу. — На что ради Инфанта не пойдешь, — добавил Илюха, и мы строевым шагом вышли из тени кустов. Строевым, но не маршевым.

Я тут же саданул по Инфанту первой отрепетированной репликой. Он вздрогнул от моего развязного тона, оттолкнулся от девушки, но далеко у него не получилось.

— Вы бы, ребята, топали в сторону, — высказал он мужественный текст, который я, кстати, мучительно сочинял, сидя долгой ночью за кухонным своим столом.

— Чего, чего… — нагло отозвался я.

— Чего слышал, — не менее нагло ответил мне Инфант фразой, за которую я был особенно горд. Очень она у меня натуральной получилась, аутонтичнои, как говорят у нас в литературном мире.

— А ху-ху не хо-хо? — выпалил я очередную находку творческой бессонной ночи.

Эта фраза элегантно переводила задиристую часть диалога непосредственно в агрессивно угрожающую. Я сначала планировал использование привычных матерных терминов, но кого же они могут удивить или испугать? Никого — по нынешним временам. Да и литературная свежесть бы исчезла.

И тут Инфант запнулся. Я по глазам его увидел, что запнулся. Мне и раньше казалось, что вопрос про «ху-ху», он вообще не очень понимает. И особая у него загвоздка с «хо-хо». Возможно, он с Санта-Клаусом мой вопрос путает и до конца не врубается — при чем тут Клаус?

В общем, он стоял и молчал как вкопанный, и пауза становилась совсем не театральная. Наоборот, давящая получалась пауза. И я понял, что мне надо помочь товарищу по сцене.

— Ты чего, — промолвил я, приближаясь, — втык захотел?

Тут Инфант посмотрел на меня жалкими своими печальными глазами, из которых взвился хоть и немой, но умоляющий вопль. «Ну забыл я!» — кричали Инфантовы глаза.

А потом произошло вот что: Инфант оторвал правую руку от слишком крутого девичьего бедра и установил ее ладонью вверх где-то на уровне своего пуза. Незаметно так установил, неброско совсем, как будто ему почесать надо что-то на пузе, например, сильно украшающие его волосы. И тут же, скосив глаза на ладонь, начал что-то там выискивать. И, по-видимому, выискал.

— Да ты сам… слизняк… вонючий… при отсюда, — выдавил он из себя по частям, щуря на ладонь томные свои глаза.

«Надо же, — подумал я, — по шпаргалке шпарит, запасся, значит, шпаргалками на всякий случай. Ну что же, пусть так, если сам выучить не может, — все лучше, чем сбиваться и текст путать. Так мы хотя бы до конца пьесу доиграем», — и я выдохнул с облегчением тенниссийский перегар.

Дальше по сценарию я должен был намекнуть похабно про девушку и намекнул:

— А ты чувихой своей не подавишься в одиночку? — перевел я разговор на тему насилия.

Инфант еще больше прищурился и еще ближе пододвинул ладонь к глазам, видимо, он не мог что-то на ней разобрать. Хотел, да не мог. Видимо, вспотела ладошка от теплого девичьего бедра, и разъехались несколько на ней школьные чернила. И вот, превозмогая нехватку зрения, он все-таки пробормотал.

— Ах ты гад… — сказал он без особого возмущения и запнулся надолго. Потом еще ближе поднес ладонь к глазам и проговорил почти по слогам: — Иди от-сю-да, я тебе рожу на-чи-щу.

И снова споткнулся, на сей раз из-за логической несогласованности фразы: ведь если он нам предлагает «идти от-сю-да», то как он сможет нам, удаляющимся, «на-чис-тить»?

Видимо, он сам различил очевидную оплошность и стал еще внимательнее присматриваться к ладони, даже зашевелил губами, проговаривая про себя. Мне стало неудобно за Инфанта, перед собственной его девицей неудобно, которая маячила над Инфантовой головой и ничего не могла понять. Наверняка от испуга. Потому что большие женщины не менее пугливы, чем женщины среднего роста.

— А, нет… не отсюда… — вдруг нашел опечатку на ладони Инфант. — Иди сюда. — Он выделил интонацией слово «сюда». — Здесь я тебе рожу и начищу, — повторил он по ладони, с явным облегчением нащупывая заново логику в нашем вульгарном диалоге.

А я смотрел на него и пребывал в полной уверенности, что из-за этого идиота весь спектакль придется срочно отменить и вернуть деньги за распроданные билеты. Ведь не могла же Инфантова девушка (никогда не помнил, как ее зовут) не заметить такой очевидной оплошности и несыгранности артистов. Не могла она не разоблачить нас.

Но она не разоблачила! Она как возвышалась, так и продолжала возвышаться и, видимо, только очень инстинктивно боялась. Оттого и не заметила.

Я оглянулся на Илюху, потому что сейчас следовала его реплика. Но он показался мне не по сценарию задумчивым.

— Мудила, — тихонько вздохнул он мне про Инфанта. — Даже шпаргалку на руке прочитать не может. Может, действительно пойдем отсюда? — без вдохновения предложил он, в очередной раз сверяя рост девушки со своим ростом.

Но обратной дороги для нас не было. Потому как не привыкли мы сворачивать с полдороги назад.

— Ты чего, дура, — сказал я, имея в виду Инфанта, — нарываешься? Сейчас мы тебя обуем. А телку твою разуем.

Вот эта фраза являлась квинтэссенцией моей драматургии. И угроза в ней присутствовала, и не без остроумия получилось. Но бытового, уличного остроумия, доступного всем, а не только яйцеголовой интеллигенции.

Тут нам с Илюхой полагалось выдвинуться вперед и приняться за дело, но Илюха не выдвигался. Я взял его за руку и потянул на девушку. Он поддался, но не сильно.

— Смотри, — подбодрил я его, — какая баба обильная. Истекает вся.

Хотя такого в сценарии не было, я просто на ходу импровизировал.

— Давай лучше я этого мудилу мочить буду, — ответил мне импровизацией на импровизацию Илюха. — А ты половодную телку будешь сам разувать, если тебе так ее штиблеты понадобились. — И он бросил оценивающий взгляд на девушкины туфельки. Которые были совсем не хрустальные, Золушкины, а тяжелые, заостренные, сорок восьмого размера.

Получалось, что сценический акт избиения и изнасилования, который должен был быть полон экспрессии и позитивной энергетики, переходил в скучные, вялые прения, что означало скорый крах всей постановки. А краха я позволить не мог! И значит, надо было прекращать дебаты с мнущимся и не доверяющим своим силам Илюхой.

— Хватай ее, дыши ей в рот! — бросил я бессвязную для посторонних и оттого особенно пугающую фразу и сильно подтолкнул БелоБородова к девушке-каланче.

Дальше действие разворачивалось стремительно, но кое-что я успевал различить. Илюха действительно схватил обреченную гренадершу за руки и поволок в сторону, та немного упиралась, но Илюха волок ее упорно, не щадя собственных сил. Хотя даже со стороны было ясно, что схватка неравная, что долго он не продержится и далеко ее не утащит.