Люди остаются людьми - Юрий Пиляр

Вечером, когда товарищи, запыленные, усталые и мрачные, возвращаются с работы, я разыскиваю Худякова и украдкой отдаю ему остаток обеденной похлебки.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Через две недели поздним воскресным вечером писарь Проске объявляет, что «ютро» я иду на работу. Я не удивляюсь, воспринимаю это как должное. Удивляет меня другое: я делал все, что мог, чтобы помочь товарищам, — иногда выпускал по одному за ворота, не препятствовал выгодному для нас обмену колбасы на суп через проволоку, — и старшина Штумпф, которому, несомненно, доносили на меня, смотрел на мои «прегрешения» сквозь пальцы…

И вот я шагаю в колонне заключенных по лагерной площади — аппельплацу. Солнце еще чуть золотит крыши бараков, воздух пока прохладен, и четко постукивают по асфальту деревянные подошвы. Я иду в одном ряду с Затеевым, Толкачевым, Жорой Архаровым и Савостиным. Мы соблюдаем строгое равнение. Мы держим голову прямо, как на параде. Мы выпячиваем костлявую грудь и ни за что не собьемся с ноги.

Стучат по асфальту колодки, розовеют каменные башни лагерных ворот.

— Линкс, цво, трай, фиы! — звучит зычный голос нашего надсмотрщика Пауля. — Мютцен… аб!

Хлопают, опускаясь к бедру, шапки. Руки вытягиваются по швам. Голова застыла. Глаза не мигают. Ноги, будто какие-то механические палки, поочередно выбрасываются вперед.

— Лиикс, цво, трай, фиы…

Первый ряд достигает черты ворот, и вновь слышится зычный голос:

— Баукомандо-цао… фуфундзибцихь хефтлингэ! Слева и справа от нас стоят эсэсовцы и считают.

Неконец ворота позади. Пауль разрешает надеть шапки.

Проходим небольшой кусок асфальтированной дороги и поворачиваем направо. Останавливаемся на площадке в тени старых каштанов. На краю площадки — зеленая будка. Пауль отпирает замок, открывает дверь и приказывает брать инструмент.

— Aber schneller (Поживее)! — орет он.

Мы снимаем куртки, вооружаемся лопатами, кирками и бежим по склону. Немедленно начинаем перебрасывать землю с места на место.

— Los, los! — покрикивает Пауль. Мы стараемся вовсю.

— Tempo!

Я не знаю, зачем и для чего мы ворошим эту каменистую почву, — возможно, здесь потом будут строиться бараки, — но мне уже известно от товарищей, что здешняя работа — это прежде всего медленное и верное выматывание сил.

Пауль отворачивается от нас. Мы тотчас замедляем движение лопат. Он снова обращает к нам свою багровую физиономию — мы мгновенно набавляем скорость. Он хитер и понимает наши уловки. Мы тоже не просты и зорко следим за ним… Разве это не война?

— Tempo, los! — кричит Пауль и, топая сапогами, бежит в противоположный конец участка.

Я слышу удары резиновой палки и грубую ругеиь. Товарищи рядом со мной набирают по пол-лопаты земли, и я набираю неполную лопату.

— Los, tempo! — доносится крик Пауля, потом опять раздается топот ног, мы опять стараемся изо всей мочи, но он хлещет кого-то из нас.

Он носится по участку, как разъяренный бык, — глаза налиты кровью, дыхание с присвистом. Он бьет резиной по полусогнутым спинам, стоит, раздувая ноздри и поводя головой, затем, наметив жертву, снова несется, топая сапожищами.

Багровый, со слюнявым ртом и покрасневшими белками глаз, Пауль должен вымотать наши силы, а мы должны сохранить их до вечера, потому что, если кто-нибудь из нас ослабеет и упадет, в барак он не вернется. Пауль добьет его молотом — ребята мне рассказывали. Так погибли уже многие из нашей команды и гибнут ежедневно.

— Schneller, schneller (Быстрей, быстрей)! — орет Пауль и, вероятно, устав сам, поднимается к зеленой будке.

Мы остаемся с его помощником, мрачноватым чернявеньким уголовником по прозвищу Цыган.

— Los! — тонким голосом выкрикивает Цыган и колотит нас резиновой палкой.

Он, по свидетельству Жоры, лентяй. Он тоже не любит работать. Он кричит и дерется с четверть часа, потом, отойдя к железной вагонетке-лёре, на которой перевозят землю, закуривает. И он посматривает на зеленую будку — там в это время Пауль подкрепляется бутербродами.

Мы круто сбавляем темп.

— Ну как? — спрашивает Жора.

— Пока ничего, — отвечаю я, хотя руки и поясница уже здорово ноют.

— Это еще цветики, — говорит он, — ягодки будут после обеда… Не останавливайся, не останавливайся!

— Los, los! — издали покрикивает Цыган.

Жора от меня слева, справа — Савостин, за ним Толкачев. Слева от Жоры — Затеев. Мы стоим цепью и перебрасываем друг другу землю. Мы перемещаем ее справа налево. Крайним в нашем ряду работает веснушчатый парень — младший политрук из Орла. Он все время молчит и о чем-то думает. Раза два я вижу на его глазах слезы.

Пауль не показывается почти до обеда. Пользуясь этим, мы набираем по четверть лопаты.

— Давайте не кантовать, — вдруг резким голосом произносит веснушчатый.

— Что, тебя дурная муха укусила? — спрашивает Толкачев.

Веснушчатый смотрит на него странным взглядом и не отвечает.

— Tempo! — выкрикивает Цыган и бросается к нам.

Я успеваю заметить, что из будки выходят Пауль и высокий стройный эсэсовец.

— Давайте не кантовать! — опять резко говорит веснушчатый.

— Очумел парень, — бормочет Жора.

Цыган подскакивает к веснушчатому и сильно бьет его резиной по голове.

— Работать! — вдруг во всю силу кричит парень. Цыган, не понимая, снова бьет его по голове. Тот, странно улыбнувшись, начинает рыть землю и бросать ее в разные стороны.

— Работать! — радостно повторяет он и все быстрее роет и разбрасывает землю.

Цыган опять опускает на голову парня резину. Парень ульбается все шире и ярче и все неистовее роет и разбрасывает землю. Подходят Пауль и эсэсовец — командофюрер. Мы жмем на лопаты. Парень у нас все время на виду. Пауль заботливо заглядывает в его лицо и поднимает с земли кирку.

— Работать! — в третий раз безумно восклицает парень.

Холодные мурашки ползут по моей спине. Пауль, размахнувшись, ударяет парня по правой руке киркой плашмя и снова заботливо заглядывает в лицо. Парень, поморщившись — его правая рука повисает, как плеть, — начинает кланяться.

Он хватает лопату левой рукой и, помогая себе коленом, продолжает быстро копать землю.

— Да здравствует Гитлер! — кричит он.

Пауль подбирает молот, лежавший на груде камней, и сверху вниз бьет парня по голове. Эсэсовец расстегивает кобуру револьвера…

Мы налегаем на лопаты. Мы лихорадочно перебрасываем землю. Мы больше не смеем поднять глаз… Хлопает выстрел. Потом слышится стрекочущий свисток.

— Обед, — хрипло говорит голос Жоры.

Мы едим брюквенную похлебку, сидя в тени под каштанами. Мы угрюмо молчим. Жара усиливается. Духота. А впереди еще пять часов беспрерывной гонки, побоев и, вероятно, новых убийств…

Как странно, что до войны мы почти ничего не знали о фашистских концлагерях: не было ни специальных книг, ни фильмов, за исключением «Болотных солдат». Надо бы кричать еще в ту пору, что такое Маутхаузен и Бухенвальд. Надо было сделать так, чтобы каждый человек на земле узнал хотя бы сотую долю того, что творится здесь, в Маутхаузене. И тогда злее дрались бы наши бойцы на фронте.

Я смотрю на лица товарищей. Все худые, темные, строгие — не лица, а лики. Многие сидят с закрытыми глазами, и все молчат: берегут силы. Это мы теперь болотные солдаты.

Почему болотные? Мы земляные солдаты. И не земляные.

Мы просто солдаты. Мы просто люди, которым необходимо выстоять. Стрекочет свисток.

— Antreten! (Строиться!)

Выстраиваемся в две шеренги. Пауль, покусывая и часто облизывая губы, словно его изнутри печет жар, слегка наклонив бычью голову, медленно движется вдоль строя, присматриваясь к каждому из нас.

— Komm her (слышится: «Ко мне»), — остановившись, ласково подзывает он кого-то.

Из строя выступает седой согбенный югослав — у него на красном треугольнике, знаке политического заключенного, — буква «о». Пауль пальцем указывает место, где тот должен стать. Седой югослав поворачивается лицом к нам. Его опущенные жилистые руки чуть дрожат.

— Ко мне, — снова ласково произносит Пауль. — Ду, ДУ.

— Их? — будто не веря, спрашивает пожилой француз в темных роговых очках. Он наискосок от меня, в первом ряду.

— Яа, яа, — подтверждает Пауль. — Ду. Француз пожимает плечами и не трогается с места.

— Ду, ду, — говорит Пауль и вдруг прикрикивает: — Los!

Пожилой француз — у него на красном треугольнике буква «F»— быстро встает рядом с югославом.

— Ко мне, — далее вкрадчиво зовет Пауль. Выходит еще один пожилой человек с буквой «F» — красивый худощавый брюнет. Его красный треугольник перекрещивается с желтым, так что образуется шестиконечная звезда с тремя красными и тремя желтыми лучами, — это знак политзаключенного еврея.