Заговоренный меч - Ильяс Есенберлин

— Так-то оно так, да все же свой сдерет одну лишь шкуру, а вот абулхаировские волки до последней, седьмой добираются. Нет, правильно решили эти роды, что ушли с Джаныбеком и Кереем. Пусть уж свои обдирают. Может, хоть позаботятся, чтобы охранять от набегов чужеземцев. А нашему повелителю-хану давно уже мачехой стала степь. Журчание арыков и намазы в городских мечетях заглушили ему память о родине. Что ни говори, а в степи

вольнее дышится. И уж если сильно прижал тебя какой-нибудь султан, то степь большая, и ты не привязан к построенному из глины дому и к полю. Вечером нагрузил все на верблюда — а к утру только ищи тебя.

— Что же ты думаешь, Джаныбек с Кереем не построят своих городов? — раздался из темноты все тот же голос.

— Придет время — и построят, — согласился Орысбай. — Но это будут уже свои, а не захваченные у других города. Вон сколько городов захватил хан Абулхаир. А теперь уже, говорят, и одевается не по-нашему. А дети его и вовсе никогда не будут степняками!

— Однако Джаныбек и Керей — волки не хуже Абулхаира!

— Что же, на волков, когда приходит пора, куют капканы! — Орысбай обвел взглядом сидящих. — Разве перевелись в нашей степи хорошие кузнецы?..

И тут вдруг хан Абулхаир почувствовал, как его рука сама схватилась за оружие. Он уже вытащил до половины кривое лезвие, чтобы одним ударом отсечь голову этому Орысбаю. Только усилием воли заставил он себя разжать руку. Не к лицу хану самолично карать какую-то черную кость. К тому же поползут плохие слухи в войске перед самым походом… Но он не забудет этого Орысбая. И всех сидевших возле этого костра не забудет. Есть у него опытные люди для таких бунтующих оборванцев. Абулхаир сделал шаг назад, в темноту.

— А я вот хоть и не имею никакого хозяйства, а все равно не хочу идти в этот поход…

И его, своего раба-туленгута по имени Кокуш, узнал хан Абулхаир. За пятьдесят было уже этому воину-рабу, и во многих битвах заслужил он похвалу от самого хана. Десять лет назад хан сделал его сотником, а теперь этот пес сидит и слушает подстрекательские речи. Да и сам их говорит!

— Не хочется быть грешным перед людьми и богом, поднимать меч на единокровных братьев, — продолжал между тем седой Кокуш. — Может быть, и не сравнюсь я с другими по благородству крови, но и у меня были отец и мать. Нет, не увидеть нам счастья в этом походе. Борзой пес, которого принуждают пинком, никогда не догонит лисицы!..

Их было много, тихих костров за крепостной стеной, но хан не стал обходить их. Полный лютой злобы шел он по ночной улице, и две длинные тени скользили за ним.

Хан оглянулся. А может быть, и эти телохранители думают так же, как те, у костра? И вдруг вспомнилось хану, как он схватился за кинжал. Зачем? Ведь рыжий Орысбай заговорил о волчьем капкане для обуздания Джаныбека и Керея. Почему же захотелось отрубить ему голову?.. Да, что ни говори, а Джаныбек и Керей — султаны, белая кость. И сколько бы он, Абулхаир, ни воевал с ними, они всегда будут ближе ему, чем какие-то безродные рабы и оборванцы!..

Кош — перекочевывающий аул — растянулся на добрую версту. И не потому, что очень уж большим был этот аул. Слишком отощавшими были лошади и верблюды, а половина жалкого скарба уместилась на костистых спинах нескольких быков и коров. Многие мужчины и женщины шли пешком, чего почти никогда не бывало при нормальной откочевке. Сзади пылила маленькая отара овец. Вокруг была выжженная солнцем горькая степь…

Впереди шел высокий сухощавый старик с длинной бородой и суровым лицом. Весь вид его, внушительный и гордый, никак не вязался с этим захудалым несчастным кошем, который он вел за собой. Это был тот самый аксакал Конурбай, который некогда жаловался султану Джаныбеку на несправедливость хана Абулхаира. Вконец разоренный неслыханными поборами, аул тронулся последним вслед за родами, ушедшими с мятежными султанами. Дело в том, что аксакал ждал верблюдов, которые должны были прибыть в берегов Чу от уже откочевавших туда родичей. Но верблюды так и не пришли, и они тронулись в путь по существу пешком…

Вот этот последний уходящий от него аул и увидел перед собой хан Абулхаир, выехав на невысокий степной холм. Отборная сотня телохранителей была с ним и еще два десятка конных нукеров. Среди них были и те, чьи разговоры услышал хан в ночь перед походом. Два десятка острых стрел было заготовлено для них в колчанах у телохранителей, эти стрелы должны были вонзиться в спины недовольных при первой же схватке с врагом.

Сотник охраны, ехавший рядом с Абулхаиром, оглянулся, дал знак, и сразу же десяток всадников отделился и поскакал к кошу. Объехав его, они во весь опор поскакали обратно.

— Они едут за Джаныбеком и Кереем, мой повелитель-хан! — крикнул, упав с коня на колено, охранник.

— Пригнать их сюда! — тихо сказал хан Абулхаир и указал на подножие холма.

Полусотня телохранителей помчалась к кошу. Послышались крики, женский плач, мычание коров, жалобное овечье блеяние. Вскоре весь аул был согнан на поросшую жесткой колючкой низинку. Люди испуганно смотрели на верх холма, где виднелась неподвижная фигура хана Абулхаира. Лишь старик Конурбай смотрел гордо и спокойно, и в лице его не было страха.

Когда крик утих, аксакал Конурбай медленно пошел вверх и остановился перед самой мордой ханского коня. С достоинством склонив голову, он сказал:

— Перед вами, великий повелитель-хан, преклоняет голову девяностолетний Конурбай из рода Джабагайлы!..

— Куда кочуете? — тихо спросил хан Абулхаир, не ответив на приветствие аксакала.

— К реке Чу, повелитель-хан… Туда, куда ушли все наши люди!

— Зачем вам это нужно?

— Страшно стало жить здесь, повелитель-хан. Твои сборщики налогов сделались как голодные волки!

— А разве там, куда вы идете, не будут собирать ясак?

— Будут, но мы надеемся, что только один. А здесь, помимо того, что берут родовые султаны, берешь и ты. Да так берешь, что в глазах у людей становится темно!

— Но я же ваш хан. Испокон веков люди платят хану его часть. Или ты забыл главный завет предков, старик?

— Нет, не забыл. Но по этому завету хан, получивший свою часть, должен защищать своих подданных от врагов и несправедливости. Ты не делаешь ни того, ни другого. Войско свое ты увел в Междуречье и бросил нас на произвол судьбы. Со всех сторон остались мы беззащитны. А справедливость… Спроси у своих сборщиков налога, сколько скота и людей на продажу было угнано из наших аулов минувшей весной. Так что вместо ожидаемой помощи нам приходится защищаться от твоих слуг-разбойников!

Старик говорил ровным, бесстрастным голосом, и во взгляде его серых глаз была непоколебимая твердость. Вспыхнувшие было желтые огоньки в глазах Абулхаира бессильно потухли. Он сделал вялый знак рукой. Сотник поспешно кивнул головой, жестокая ухмылка скривила его синие губы.

— Повернись, неблагодарный старик, и посмотри на гибель своего семени! — сказал он.

Старик медленно повернулся лицом к своему аулу. В тот же миг озверелые ханские телохранители с оголенными саблями бросились на безоружных и беззащитных людей. Многоголосый человеческий вопль поднялся в светлое пустое небо. Вспугнутый степной орел рванулся в сторону и быстро полетел от этого проклятого места.

Многие мужчины и подростки схватились за дубины и ножи, но что могли они поделать против вооруженных до зубов, молодых и сильных воинов! Женщины прикрывали руками и телами своих детей. Сами дети в ужасе заползали под брюхо к коровам, и ханские телохранители доставали их оттуда пинками. Двое держали за руки аксакала Конурбая. Он стоял все так же ровно, и только две маленьких старческих слезы светились в уголках его глаз.

Зато глаза хана Абулхаира уже по-молодому горели желтым неистовым огнем. Человеческая кровь, слезы, насилие всегда оживляли его, заставляли сильнее биться сердце. Словно оттаяли, расползлись в улыбке толстые губы.

— Что ты бормочешь там, старик? — хрипло спросил он.

Да, губы старика беззвучно шевелились. Абулхаир наклонился к самому его рту, чтобы услышать.

— О Аллах, если существуешь ты во всем, то накажи этого грязного шакала… Из всех зверей только сытый шакал может рвать зубами чужих детенышей!

Поняв по лицу хана, о чем говорит старик, сотник привстал на стременах и с размаху хлестнул старика плетью по лицу.

Но старик даже не пошевелился. Губы его продолжали шептать все то же:

— О Аллах, если ты существуешь, накажи…

Резкий крик дозорного заставил всех повернуть головы на восток. Оттуда, из степи, мчалось десятка три или четыре всадников. При свете заходящего солнца они казались какими-то огненными джигитами, появившимися невесть откуда. Впереди на громадном длинногривом коне с пикой в руке скакал одноглазый великан. Черная повязка закрывала не только глаза, но и часть его страшного лица.

— Орак!..