Хокни: жизнь в цвете - Катрин Кюссе

писал маленькие пейзажи из головы, на которые его вдохновляли волны на море, видневшемся из окна, и музыка оперы «Женщина без тени» Рихарда Штрауса, декорации к которой он должен был выполнить с помощью Грегори. Впервые в жизни он не стал давать название каждой из этих двадцати четырех картин, а назвал их «VN Paintings» от “very new”, то есть “очень новая живопись”. Были ли они реальными или абстрактными? Но разве это было важно? Различие между абстрактным и фигуративным искусством существовало лишь на Западе.

Возвращаясь на машине из Чикаго, куда он ездил в сопровождении Джона, двух своих собак и двух помощников, чтобы присутствовать на премьере «Турандот», одну из ночевок они провели в Долине монументов[36]; спали прямо в минивэне. Дэвид встал очень рано, чтобы сфотографировать восход солнца. Поднималась буря, над горизонтом висели большие черные тучи. С появлением первых лучей солнца казалось, будто скалистые вершины покрыты расплавленным золотом. Небо разрезала молния, и на нем показалась великолепная радуга. Дэвид даже не удивился бы, увидев вдруг Моисея, обращающегося с гневной проповедью к народу с вершины горы. Запредельная красота этого восхода заставила его забыть все трудности предыдущих дней: когда их минивэн сломался посреди пустыни и непрекращающийся лай двух такс в замкнутом пространстве салона практически свел с ума его помощников. Эта красота искупала все. Все ссоры, все проблемы. Даже смерть.

Тони Ричардсон, его друг, у которого он когда-то проводил восхитительные летние каникулы в доме на юге Франции и дружеские, почти семейные вечера в Лос-Анджелесе, умер в Париже от СПИДа в возрасте шестидесяти четырех лет. Что касается Генри, то как-то вечером он позвонил ему: голос его был непривычно серьезным. По иронии судьбы в его случае речь шла не о СПИДе, а о раке поджелудочной железы, как у Кристофера. Все произошло очень быстро, за несколько месяцев. Когда наступил конец, Дэвид был рядом, сидя у постели друга и рисуя его вплоть до последнего момента. Генри было пятьдесят девять лет – всего на два года больше, чем Дэвиду, – но он выглядел так, как будто ему было девяносто. Его когда-то пухлые щеки ввалились, лицо было изможденным. Но зато ум сохранял прежнюю живость. И его тщеславие тоже никуда не делось. «Нарисуй меня», – сказал он Дэвиду умирающим голосом.

Генри был его лучшим другом с тех самых пор, как они познакомились у Энди Уорхола в 1963 году, тридцать один год назад. Когда они вместе оказывались в одном городе, тут же шли в Оперу. Генри был тем другом, который знал каждого человека, так или иначе связанного с Дэвидом, и любое событие его жизни, который принимал участие в создании всех его работ, с которым он каждый день говорил по телефону, который был рядом, когда умерли его отец, Байрон, Джо, Кристофер и все остальные; он был тем другом, который всегда давал ему дельные советы и не стеснялся говорить ему правду в глаза, какой бы горькой она ни была. За три десятка лет они поссорились по-настоящему только один раз, а после того как помирились, их дружба стала еще крепче, чем раньше. Они вместе смеялись, хохотали до слез в Нью-Йорке, Лондоне, Лос-Анджелесе, на Корсике, в Париже, Берлине, Лукке, на Мартас-Винъярд[37], Файр-Айленд, Аляске… Дэвид прыскал от смеха всякий раз, вспоминая тот далекий день в Лондоне, когда он повел Генри ужинать к одной старой глухой коллекционерше, чья мать была близкой подругой Оскара Уайльда и приютила писателя-гомосексуалиста у себя, после того как он вышел из тюрьмы в 1897 году. Они позвонили в дверь, и, когда пожилая дама открыла им, Генри повернулся к Дэвиду и проорал во весь голос: «Так, значит, Оскар Уайльд был ее матерью, я правильно понял?» Дэвид согнулся пополам от смеха, не в состоянии объяснить пожилой даме причину своего внезапного веселья. Без Генри мир теперь навсегда станет гораздо печальнее.

Он написал серию картин небольшого размера, изображавших цветы и лица его еще живущих друзей. Выставка, которую он назвал «Цветы, лица, пространства» (кто другой, кроме него, осмелился бы писать и показывать публике цветы?), открылась в Лондоне уже в новой галерее, потому что Касмин после смерти партнера забросил свою деятельность галериста. «Его дела совсем плохи», – восклицали художественные критики.

Пляска смерти продолжалась. Осси был зарезан у себя в квартире бывшим любовником. Джонатан Сильвер, его близкий друг и земляк из Брэдфорда, который после смерти Генри занял его место в их с Дэвидом привычном ритуале ежедневных разговоров по телефону, узнал, что у него рак поджелудочной железы и ему осталось жить всего несколько месяцев. Эта болезнь, уже убившая Кристофера и Генри, была словно каким-то проклятием: Джонатану было всего сорок восемь лет.

Черная полоса началась в 1979 году, со смертью его отца. Затем были Байрон в 1982-м и Джо – в 1983-м. После 1986-го смерти шли уже безостановочным потоком. Один, два, три, четыре друга в год. В Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Лос-Анджелесе. Смерть не пощадила ни один город, ни один континент. Она была повсюду – как в Средневековье, когда людей направо-налево косила чума.

Может быть, значение смерти сильно преувеличено?

Перед своей поездкой в Мексику в 1984 году Дэвид прочел книгу, в которой описаны ритуальные практики ацтеков: Монтесума отправлялся в храм и вырывал сердца у пяти или шести человек, чтобы затем появиться с головы до ног в их крови перед испанским послом – человеком, которого он принимал за бога и который уничтожит затем его цивилизацию. Испанец, в ужасе от подобной практики, думал, что правитель ацтеков – настоящий варвар; та же мысль возникала у любого западного человека при чтении этой книги. Но в самом храме ацтеков двадцать пять тысяч человек оспаривали друг у друга эту честь – дать вырвать у себя сердце, чтобы принести его в жертву богам. Для этих людей смерти не существовало. Наверное, смерть – никакая не трагедия, и ее не нужно бояться. Смерть – это часть жизни. С ней бесполезно вступать в борьбу. Нужно просто принять ее. И творить искусство, которое принесет радость в сердца людей. А то, что думают критики, не имеет никакого значения. В истории остаются имена лишь немногих художников. Рембрандт, Вермеер, Гойя, Моне, Ван Гог, Пикассо, Матисс – каждый из них дал свое восхитительное видение мира. Но искусство, как и религия, должно открывать свои двери для всех. Оно должно быть всеобщим.

В Малибу Дэвид рисовал. Джон, его любовник-повар, ушел от него, после того как они поссорились. Это было в порядке вещей: он был моложе Дэвида на двадцать девять лет. Но Дэвид не чувствовал себя одиноко, потому что с ним были его собаки – самые любящие и верные друзья. Постоянный рокот Тихого океана наполнял его дом через распахнутые окна. Когда он открывал дверь кухни, волны бились у