Сокол и ласточка - Борис Акунин

Вот, для иллюстрации, разговор между Летицией и рыжим Гарри, подслушанный мной на второй или третий день плавания.

Моя питомица поинтересовалась, кто была беременная особа, с которой он так нежно прощался на причале.

— Мать моего будущего ребенка, — с гордостью ответил штурман, — дай ей Боже благополучно разрешиться от бремени.

— И вы ее любите?

— Разумеется! Что за вопрос?

Летиция пытливо смотрела на него, пытаясь разобраться в неведомой материи — любовных отношениях между мужчинами и женщинами.

— Но это не помешало вам предыдущим вечером принять предложение папаши Пома и отправиться к шлюхе?

Ирландец ужасно удивился.

— Почему я должен был отказываться от дармового угощения?

— Но ведь вы женаты, — сконфуженно пролепетала девочка.

— У меня такие жены в каждом порту. Я всех их люблю, а они любят меня — пока я с ними.

— А когда вас нет?

— То, чего я не вижу и о чем не знаю, не существует, — ответил штурман, проявив склонность к философии. — Лишь бы знать наверняка, что дети, которых рожают мои бабы, не от кого-нибудь другого. Ну, на то у меня есть свои способы проверки.

— Зачем вам дети, если у вас в каждом порту по жене?

— Дети — дар Божий. А худшее на свете злодейство — вытравить плод, — строго сказал Логан и перекрестился.

Увидев, что собеседник совсем сбит с толку, он подмигнул:

— Ничего, Эпин, вы еще слишком молоды. Я научу вас, как обходиться с бабами.

Рыжий Гарри был весь составлен из качеств, редко сочетающихся в одной натуре. Так же легко, как скабрезность с набожностью, в нем уживались добродушие и железная твердость. Вскоре после того, как наше судно вышло в бурные воды Бискайского залива, я стал свидетелем сцены, заставившей меня взглянуть на штурмана по-новому.

Он сел играть в ландскнехт с Пронырой, крайне неприятным молодым человеком, который однажды попытался выдернуть у меня из хвоста перо. Мичман был шумлив, хвастлив и к тому же нечист на руку, причем жульничал не изящно, как мой бывший питомец Ожье, а совсем незамысловато. Логан раскусил прохиндея на первой же сдаче.

— Не думал, что из серой бретонской муки может испечься этакий блинчик, — с веселым смехом сказал Гарри, бросая карты. — Осторожней, приятель! За такие фокусы вам однажды отрежут уши.

Произнесено это было безо всякого вызова, тоном шутливого совета. Но субъекты, подобные Проныре, привыкли воспринимать незлобивость как проявление слабости.

Мичман, который был на полголовы выше, с бранью швырнул в щуплого ирландца оловянной кружкой. Дернув головой, Логан уклонился, проворно вскочил из-за стола и, когда противник налетел на него с кулаками, несколькими быстрыми, точными ударами загнал наглеца в угол.

На беду, именно в той части кают-компании на стене висели абордажные сабли. Проныра выхватил одну из ножен и завопил: «Убью!»

Меня всегда удивляло, что Гарри не расстается с оружием, которое висело у него па боку, даже когда он поднимался на марс, чтоб осмотреть горизонт. Я объяснял это обыкновение прежней службой в военном флоте. Теперь чудная привычка спасла ему жизнь или, во всяком случае, избавила от увечья.

В короткой схватке, заставившей всех остальных врассыпную броситься из-за стола, Логан обезоружил забияку и лупил плашмя по спине и заднице, пока Проныра не выбежал вон. Одержав победу, штурман как ни в чем не было рассмеялся и попросил всех, бывших в кают-компании, не рассказывать о случившемся капитану, не то глупый мальчишка угодит под арест. Тем дело и кончилось.

Но чуть позже между Летицией и Гарри состоялся разговор, который показался мне примечательным.

— Почему вы не закололи негодяя? — спросила она. — Вам ничего бы за это не было. Он оскорбил вас и первым обнажил оружие. А теперь вы обзавелись лютым врагом, который вполне способен нанести удар исподтишка.

Штурман беззаботно пожал плечами:

— Вы плохо знаете людей, юноша. Этот щенок, получив трепку, будет лизать мне руку и вилять хвостом. Конечно, можно было его прикончить — никто бы не расстроился. Но Господь сказал: «не убий».

Он торжественно воздел палец.

— И вы никогда никого не убивали? — уныло спросила Летиция, должно быть, вспомнив застреленного разбойника с большой дороги.

— Отчего же, много раз. В нашем мире без этого, увы, не проживешь.

— А заповедь?

— У меня строгое правило. — Штурман горделиво тронул ус. — Истребил живую душу — произведи на свет другую. Тогда Бог тебя извинит. Я веду очень точный счет. За свою жизнь мне пришлось прикончить восемнадцать человек, а детей у меня в разных портах от Вера-Круса до Рига родилось семнадцать. Так что на сей момент я в долгу перед Всевышним на одного покойника, но скоро расплачусь по векселю — пять моих баб беременны.

Моя питомица была потрясена такой бухгалтерией.

— Семнадцать детей?! И о всех вы заботитесь?

— Упаси Боже. Я даже не знаю, сколько из них живы, а сколько померли. Это уж не моя забота. Если ребенок понадобился Господу, я тут ни при чем Но вы не думайте приятель, что у Гарри Логана нет сердца. У меня в Форт-Рояле, на острове Мартиника, растет любимый сын, малютка Джереми. — Ирландец всхлипнул. — К нему и только к нему стремится мое сердце!

Личностей, подобных Логану, я, пожалуй, еще не встречал. Приятельство моей питомицы со столь неординарным человеком, пожалуй, можно только приветствовать.

Однако больше всего нам повезло с соседом по каюте. Притом что началось это знакомство довольно пугающе.

Как я уже рассказывал, в первый день плавания мы видели капеллана лишь издалека. Ночь он провел на верхней койке, всего в трех или четырех футах над Летицией, но, пребывая в болезненном состоянии, она опять-таки не перемолвилась с монахом ни единым словом.

Первый их разговор состоялся лишь наутро, когда моя питомица (со мной на плече) вернулась к себе после завтрака.

Служитель Господа сидел верхом на каронаде, занимая собою почти все свободное пространство конурки. В руках у него была старинная книга. Я с удивлением воззрился на обложку (то были «Опыты» Монтеня в знаменитом издании 1596 года — не самое обычное чтение для монаха); францисканец с не меньшим удивлением воззрился на нас. Я думал, что дело в моей скромной персоне, но, как оказалось, ошибся.

— Здравствуйте, святой отец, — почтительно поздоровалась Летиция. — Я судовой лекарь Люсьен Эпин. Прошу извинить, что давеча не спросившись занял нижнюю койку. Вам в вашей рясе забираться наверх неудобно. Если хотите, я перетащу свою подушку и одеяло наверх…

— Бог мой, — перебил ее капеллан. — Зачем?! На его изрезанном морщинами лице сияли

яркие, нисколько не выцветшие с возрастом голубые глаза.

— Чтоб вам было удобней.

— Я не о том. Зачем вы проникли на корабль, переодевшись в мужское платье, дочь моя? — понизив голос, спросил он. — Поступок опрометчивый и очень рискованный!

Я чуть не свалился со своего излюбленного места, а девочка вскрикнула. Мне сбоку было видно, как кровь отливает от ее щеки.

— Как вы… Кто вам… — залепетала она, дрожащим голосом. — Капитан, да?

По уверенному тону францисканца было ясно, что отпираться не имеет смысла.

Оглянувшись на занавес, монах взял ее за руку, усадил рядом с собой и перешел на шепот:

— Из ваших слов я делаю вывод, что капитан Дезэссар посвящен в тайну. Это уж совсем удивительно. Конечно, моряки менее наблюдательны, чем я, потому что у них другое ремесло, но все же любая случайность может вас выдать, и тогда…

Он покачал головой.

— Неужели во мне так легко распознать жен шину? — испуганно спросила она.

Капеллан снял с нее шляпу и парик. Оценивающе оглядел, подумал.

Я теперь сидел на верхней полке и тоже рассматривал свою подопечную.

Руки, конечно, тонковаты. Но для будущего хирурга это нормально.

Ступни маловаты, однако грубые башмаки до некоторой степени маскируют этот недостаток.

Слишком деликатная шея — это да. Но у юнги Ракушки примерно такая же.

На мой взгляд, лекарь Эпин выглядел вполне убедительно.

— Не знаю, — наконец молвил монах. — Мое ремесло состоит в том, чтобы видеть в людях не внешнюю оболочку, а внутреннюю суть. У меня не совсем такой взгляд, как у других. Возможно, миряне не замечают совершенно немужского трепета и чудесной нежности в вашем взоре. Хоть это самое первое, на что обращаешь внимание. Однако расскажите, дитя мое, что понудило вас пуститься в столь опасное приключение? Должно быть, какая-нибудь любовная история?

Францисканец произнес это с такой ласковой, снисходительной улыбкой, что я сразу перестал его бояться. И Летиция тоже.

Опустив голову к самому плечу капеллана, она рассказала всю правду.

Он слушал, кивая. Время от времени крестился, перебирал четки, шептал Имя Господне, а если она запиналась, ободряюще поглаживал ее по стриженой макушке.