Сокол и ласточка - Борис Акунин

Ах, вот кто это. Ясно.

У французского короля ни один корсар не имеет права выходить в море без адмиралтейского чиновника, призванного охранять интересы короны. Он должен строжайшим образом регистрировать всю добычу и следить за тем, чтобы команда ничего не утаила.

На эту должность подбирают людей определенного склада: желчных, придирчивых, подозрительных. Власти специально следят, чтоб писец был для экипажа чужаком и, желательно, состоял в неприязненных отношениях с капитаном. Несчастные случаи на море не редкость, и проще простого было бы устроить для не в меру дотошного инспектора какое-нибудь происшествие.

Скажем, выпал человек за борт. Или отравился протухшим мясом. Однако с королевскими писцами подобные неприятности почти никогда не случаются, как бы люто ни ненавидели этих крючкотворов моряки. Потому что смерть адмиралтейского чиновника, неважно по какой причине, влечет за собой обязательное неторопливое расследование, на время которого корабль со всем его содержимым помещается под арест. Дотошные допросы, очные ставки и обыски иногда тянутся месяцами, и, пока дело не будет закрыто, никто кроме тяжело больных не смеет сойти с корабля на берег. Можно, конечно, дать взятку, чтобы ускорить волокиту, но обойдется такая мзда ох как недешево.

Господин Салье по прозвищу Клещ, судя по виду и разговору, был классическим образчиком своей профессии.

На столе, накрытом деревянной решеткой с ячейками разной величины (туда ставили миски и стаканы, чтоб они не елозили по поверхности от качки), два прибора стояли нетронутыми.

— Это место капеллана. Чудак сказал, что будет кормиться с матросами, — пожал плечами Логан, попивая сидр из необычного вида кружки: сверху она была оснащена перепонкой. Я не сразу сообразил, что франтоватый штурман таким образом оберегает свои навощенные усики. — А вон там сидит мичман. Он сейчас на вахте.

— Его звать Проныра, он сынок нашей кузины Гуэн, — присовокупил Кабан. — Вы, доктор, держите с ним ухо востро и, главное, не садитесь в карты играть.

Тут же вошел и мичман, будто стоял за дверью.

— Чего вы врете, дядя?! — сказал он, подтвердив мое предположение. — Завидуете моей учености, вот и беситесь. — Он сел к столу и жадно вгрызся в соленый окорок — Это кто, лекарь? Привет, лекарь. Я тут один настоящий морской офицер, в гидрографической школе учился. Не то что эти.

— Полгода всего, потом тебя поперли, — заметил один из близнецов.

— А вы никто вообще не учились! Поэтому я уже мичман, а вы в мои годы по реям лазили… Ох, хороша лошадка!

Летиция, хоть и была голодна (за вчерашний день она не съела и крошки), посмотрела на еду с некоторым испугом. Ей еще предстояло привыкнуть к корабельной пище.

«Соленой лошадью» моряки называют солонину, составляющую главный продукт их рациона. Свежее мясо подают скупо, не чаще чем раз в неделю, когда забивают бычка или барана. В остальное время едят густую похлебку из чеснока и зерна, запивая пивом или сидром. Офицерам положено вино, матросам по праздникам чарка рома. Муки всегда не хватает, поэтому, если на суше обыкновенно на хлеб кладут тонкий ломтик мяса, то в море наоборот.

Я, впрочем, всего этого (за исключением рома) не употребляю. Солонины мой желудок не переваривает, хлеба попугаю в плавании никто не даст, от чеснока у меня лезут перья. Но в море я не бываю голоден. Во-первых, я почти все время сплю. А во-вторых, коли возникнет охота подкрепиться, могу полетать над волнами и выхватить из воды какую-нибудь зазевавшуюся рыбешку — это у меня очень ловко получается. Когда же мы спустимся в южные широты, над океаном начнут порхать летучие долгоперы, вкуснее которых ничего не бывает. Должно быть, любовь к сырой рыбе объясняется моим японским происхождением.

И потянулись дни, почти неотличимые один от другого.

Что такое жизнь на море?

Если нет бури или боя — скука, рутина, да вечная ловля ветра. Коли на счастье дует попутный — то есть на фордевинде, всё просто: знай поднимай побольше парусов да гони вперед, к горизонту. Если дует боковой, то есть на бейдевинде, у марсовых много работы с косыми парусами. Если встречный — корабль маневрирует длинными острыми зигзагами, иногда проходя за целые сутки всего двадцать или тридцать миль.

Матросы борются со скукой по-разному. В свободное от вахты время кто-то вяжет хитрые узлы (это мастерство на кораблях высоко ценится), кто-то травит байки, кто-то играет в карты на щелчки или затрещины. Ставить на кон деньги или вещи команде строжайше заказано — иначе может дойти до смертоубийства, а то и мятежа. Но офицеры в кают-компании обычно пренебрегают этим запретом. Во всяком случае, на корсарских кораблях.

Моей Летиции, однако, заниматься глупостями и томиться бездельем было некогда. Все время, не занятое сном, она штудировала медицину, а когда уставала, выходила на палубу и пыталась разобраться в устройстве корабля. В жизни не встречал человеческих существ с такой жаждой полезных знаний!

Она приставала ко всем подряд, выспрашивая название мачт, парусов и канатов, да как работает руль, да как замеряется скорость и глубина задавала тысячу разных вопросов, и большинство моряков охотно ей отвечали.

Между прочим, это отличный способ для новичка с самого начала наладить неплохие отношения с командой.

Единственный, кто упорно избегал общения с лекарем, это капитан. Стоило «мэтру Эпину» появиться на палубе во время вахты Дезэссара, и тот немедленно удалялся к себе, вызвав на смену другого офицера. Если же мы заставали капитана в кают-компании, он тут же уходил на квартердек. Довольно нелепое поведение, если учесть, что вся «Ласточка» от форштевня до ахтерштевня была длиною в полсотни шагов. Рано или поздно прямого столкновения — или, по крайней мере, объяснения — было не избежать. Но Летиция не торопила события. Она, умница, пока что обживалась, присматривалась, пробовала обзавестись союзниками.

Глава девятая. Мы милы Господу

С королевским писцом, при всей его учености, дружба у нас не сложилась. Мэтр Салье сам явился к Летиции в каюту — «с визитом учтивости», как он выразился. Сел на каронаду и битый час разглагольствовал о низменности человеческой натуры, о своей неподкупности, о пенах на сушеную треску и прочих столь же увлекательных вещах. Интересовали его также способы лечения подагры. Полистав книгу, мой лекарь дал совет прикладывать капустный лист и — уже от себя — не засиживаться в одном положении долее четверти часа, ибо затекание нижних конечностей чревато их воспалением. Клещ немедленно поднялся и ушел. При каждой следующей встрече, каковые на маленьком корабле неизбежны, Клещ, в соответствии с прозвищем, намертво впивался в мою девочку со своими скучными разговорами. Лишь напоминание о вреде длительного пребывания на одном месте могло его остановить.

Зато со штурманом мы быстро сошлись. Это был человек легкий, веселый, не похожий на бретонских моряков и к тому же превосходный рассказчик. Он охотно обучал Летицию азам навигации, названиям всех бесчисленных парусов, элементов рангоута и такелажа, а также прочим морским премудростям. Близнецы-лейтенанты или их папаша артиллерист раздражались, если слушатель не мог уразуметь, что такое «огоны выбленочных узлов, прибезелеванные к ванту» или «нижний юферс фор-сгеньлог-штага», зато ирландец был неизменно терпелив и изъяснялся на понятном сухопутному человеку языке. Возможно, Логан тратил столько времени на болтовню с юным лекарем, потому что тоже чувствовал себя чужаком среди команды, сплошь состоявшей из родственников, свояков и кумовей. Я, например, заметил, что ирландец подолгу разговаривал и с Клещом, кажется, нисколько не тяготясь столь тоскливым собеседником.

Гарри безусловно был самым бойким и занятным членом экипажа. Во всяком плавании обязательно сыщется человек, которого можно назвать «душой корабля», ибо, стоит ему появиться в кают-компании, в кубрике или на палубе, и там сразу завязывается шумный разговор, звучит смех или затевается какая-нибудь возня. Без такого живчика в море скучно.

Притом о себе штурман рассказывал не то чтобы неохотно — нет, он постоянно сыпал историями из своего прошлого, — но общей картины из этих баек как-то не складывалось. Родом он, кажется, был из Дублина и при «славном короле Джеймсе» вроде бы служил в королевском флоте, по давать присягу «узурпатору» не пожелал, и с тех пор плавал под флагами всех морских держав. Бывал и в Индийском океане, и в Китае, но чаще всего рассказывал о Вест-Индии, которую, по его словам, «знал, как свою ладонь».

Все моряки ужасные охальники и сквернословы, но Логан заткнул бы за пояс любого похабника. Его сочные, с массой пикантных подробностей рассказы о победах над женщинами всех рас и национальностей пользовались на «Ласточке» большим успехом. Но это нисколько не мешало ирландцу без конца креститься, бормотать молитвы и класть истовые поклоны перед распятием, приколоченным к основанию грот-мачты. Стоило кому-то помянуть черта или обронить что-нибудь святотатственное (у матросов, как известно, за этим дело не станет), и штурман тут же делал богохульнику строгое замечание.