Огонь для Проклятого (СИ) - Субботина Айя

Я миную две комнаты и вхожу в ту, что никогда не отапливается. Ранее даже летом я старался поддерживать здесь прохладу, приказывал вкладывать в специальные ниши в полу куски льда, что специально доставляли мне с гор.

Это тоже лаборатория, но несколько иного характера. Здесь я проводил вскрытия, здесь я создавал своих стражей. И сюда же один из них притащил тело местной девчонки. Глазами стража я видел, что с ней произошло — и увиденное показалось мне странным, я приказал доставить тело в лабораторию.

Сейчас она неподвижно лежит передо мной — бледная, изломанная, с грязными кроваво-черными разводами на лице и на одежде. Первое впечатление, что упала с большой высоты. Но я видел, как она умерла. Не так четко, как, быть может, хотелось бы, но достаточно, чтобы понять — девчонка ниоткуда не падала.

Впрочем, подобные приступы я уже видел, хоть и не столь сильные, как с этой северянкой. Но тогда люди тоже теряли контроль над собственным телом и падали, содрогаемые в конвульсиях. Иногда конвульсии сопровождались пеной изо рта, иногда откусанным языком или даже смертью, когда несчастный попусту задыхался. Больше всего подобного мне встретилось на крайнем Юге, в выжженых солнцем пустынях, где люди не носят одежд и живут в домах из говна и соломы. Дикие, совершенно необузданные, точно падальщики, готовые продать соседа за пригоршню блестящих камней.

В сравнении с теми южанами, северные аборигены — вполне себе цивилизация.

И все-таки с этой девичей что-то не так.

Не теряя времени, срезаю с нее всю одежду. И первую странность ощущаю пальцами — ее тело все еще мягкое. Абсолютно холодное, но податливое. Нажимаешь — и плоть медленно восстанавливает свою изначальную форму. Точно густая смола.

На мгновение мне даже кажется, что она все еще жива. Но нет — ни следов дыхания, ни пульса, ни биения сердца.

Первые надрез посредине грудной клетки делаю все же осторожно, готовый, что девица под острой сталью взвизгнет. Но ничего подобного не происходит. А в месте надреза нет даже крови. Даже капли крови.

Северянка окончательно и бесповоротно мертва, все всяких сомнений.

У меня было много времени и много материала, чтобы овладеть искусством хирургии на должной высоте. Потому быстро делаю всю работу — изымаю и раскладываю органы на столе рядом. Некоторые из них в полнейшем порядке, а вот другие… Ее сердце сильно изувечено — раздуто и имеет желтоватый, переходящий в зеленый, оттенок, а еще все изъедено глубокими язвами. С таким сердцем не живут. Значит, изменения произошли перед смертью. Легкие забиты свернувшейся кровью и будто усохли, скукожились. То же самое, девчонка бы не дожила до своих лет, родись она с подобным убожеством. Да и сама кровь не естественного темного цвета, к тому же жутко смердящая.

И вот еще… когда я увидел девчонку через глаза стража, то приказал ему доставить ее в лабораторию. Приказал, как прежде, забыв, что теперь не обладаю прежним влиянием на собственные создания. Пока не обладаю. Голодный же страж просто обязан был доставить мне тело, скажем так, не целиком. Но на теле девчонки ни единой лишней царапины.

Быстрым шагом покидаю комнату и возвращаюсь с первым стражем, которого встречаю на пути.

— Откуси ей ногу, — отдаю простой и понятный приказ.

Страж дергает головой, издает низкий утробный рык и медленно ступает к северянке. Только чем ближе он к ней, тем неувереннее становятся шаги. Последние несколько так и вовсе будто делает через огромное усилие. При этом не переставая рычать.

Никогда прежде подобной реакции на предложение поесть я от собственных созданий не видел.

Страж протягивает руки — и его когтистые пальцы дергаются и едва не ломаются, когда он пытается дотронуться до обнаженной плоти.

— Я отдал приказ, — чуть повышаю голос. — Мне нужна ее нога.

Страж резко поворачивает на меня голову. Его рот ощерен в яростном оскале, по подбородку течет слюна, а тонкий язык беспрестанно мельтешит за острыми изломанными зубами.

В алых глазах едва ли можно прочесть каки-либо эмоции, разум у стражей почти отсутствует. И все же я вижу в них ненависть, вижу в них почти непреодолимую ярость. Ярость, направленную на меня.

Остаюсь стоять на месте. Не разрываю зрительный контакт. Ни один из стражей не должен даже мысли допустить, что может оказаться сильнее меня. Для них я — Создатель и вечный хозяин. Иного пути у них нет.

И страж поддается, его взгляд тухнет, а на подобии лица появляется странное выражение… Все еще ощеренный рот искривляется, будто у плаксивого ребенка, а из горла тянется протяжный тонкий стон.

Будь прокляты все боги этого проклятого мира!

Он боится.

Мой страж боится.

— Вон. Свободен.

Создание не заставляет себя упрашивать — исчезает из комнаты в два больших прыжка.

Сглатываю и непроизвольно поеживаюсь. Это вообще как понимать? Вернее, предположение у меня есть — и это самое плохое. Исключительно поганое и вусмерть изуверское предположение, в которое отказываюсь верить.

— Что б вас всех!

Голова, что совсем недавно раскалывалась на части, теперь ощущается пустой деревянной болванкой, в которой нет ни единой адекватной мысли. Боль никуда не ушла, но теперь в дополнение к ней я чувствую себя полностью… обманутым? Хоть это слово исключительно плохо отражает мое состояние.

Всего этого не должно быть. Все это неправильно. Настолько, что у меня подрагивают руки. Впервые в жизни.

Хёдд, ты понятия не имеешь, с чем вскоре столкнешься.

Да и я этого не знаю в полной мере.

И это пугает. Пугает даже меня, проклятого чернокнижника, вернувшегося с иной стороны.

Глава двадцать восьмая: Хёдд

В полутемном сакральном зале святилища Духов почни нечем дышать.

Я сижу на коленях перед чадящим полукругом очага и полной грудью вдыхая в себя горький аромат сгоревших трав.

Мне жарко — и на мне лишь тонкая исподняя рубаха, насквозь пропитанная потом.

Голова кружится, и я уже совсем не уверена, что все еще нахожусь в сознании, а не провалилась в тягостное забытье. Почти не ощущаю собственное тело, почти оторвалась от пола, почти растворилась в дыму, что укутывает меня, слово похоронный саван.

— Мой Отец небесный, приди и садись подле меня, — откуда-то, будто из иного мира, доносятся до меня едва различимые слова шамана. — И приведи братьев моих, и сестер моих, и отца моего, и мать мою, и всех предков моих, кто взирает на меня из чертогов Твоих.

Меня начинает потряхивать, мышцы, до того абсолютно расслабленные, сводит короткой судорогой.

— Я здесь, я жду вас. И кровь священного вепря на моих руках, и кровь священного оленя на моей груди, и кровь священного медведя на моих губах.

В основание черепа вонзается тонкая пронзительная игла — и мир вокруг вдруг вспыхивает белым светом. Но в нем почти ничего нет. Слишком яркий, слишком злой, стоит непроглядной пеленой.

— Возьмите меня с собой под руки. Поднимемся ввысь, выше, чем все горы. Опустимся вниз, ниже, чем все расщелины. Будем смотреть днем и ночью, в реки и озера, в леса и поля, в пещеры и звериные норы, на небо, на солнце, на многие звезды. Покажите мне, о чем…

Голос шамана отдаляется еще больше, пока я окончательно не теряю его из собственного восприятия. И тогда белый свет отступает. Будто вода во время прилива, оставляя после себя ракушки и иной мусор.

Человек в черном стоит в нескольких шагах от меня. Вижу лишь его спину и немного ссутулившиеся плечи. Кажется, он очень устал.

Протягиваю руку и делаю шаг.

Под босой ногой с сухим треском поднимается черное облачко пепла. Пепел — он тут повсюду. Тут? Мне незнакомо это место, но когда-то, определенно, здесь был лес — и останки вековых великанов напоминают о некогда цветущей жизни своими дымящимися надгробиями.

Хочу окликнуть черного человека — и не могу. Язык будто присох к нёбу.

Он неподвижен, совсем неподвижен. Даже легкий ветер, что поднимает пепел у моих ног, кажется, не шелохнет полы его длинного плаща.