День Шакала - Фредерик Форсайт

В тот день обязанности личного секретаря исполнял полковник Тесьер. Он поднялся из-за стола.

– Господин министр…

– Полковник, – месье Фрей кивнул в сторону закрытых дверей с позолоченными рукоятками. – Меня ждут?

– Конечно, господин министр, – Тесьер пересек зал, постучал, открыл одну из половинок и застыл на пороге.

– Министр внутренних дел, господин президент.

Ему что-то ответили, Тесьер отступил назад, улыбнулся министру, и Роже Фрей прошел мимо него в кабинет Шарля де Голля.

Каждый раз, попадая сюда, он ловил себя на мысли, что кабинет как нельзя лучше подходит его нынешнему хозяину. Три высоких окна, таких же, как в зале, выходили в сад. Одно было открыто, и сквозь него также доносилось голубиное воркование.

Где-то там, под липами и буками, затаились мужчины с автоматами наизготовку, из которых с двадцати шагов они могли попасть в середину пикового туза. Но горе тому, кто оказывался замеченным из окон первого этажа. Меры безопасности приводили президента в ярость, словно они мешали его уединению. Дюкре выпало нести тяжкий крест. Нет более сложного дела, как охранять человека, который почитал оскорбительными для себя любые формы его защиты.

Слева, у стены с застекленными книжными полками, стоял стол в стиле Людовика XV, а на нем часы, сработанные при Людовике XIV. Пол устилал старинный ковер, сотканный на королевской ковровой фабрике в Шайо в 1615 году. Эта фабрика, как однажды объяснили президенту, раньше выпускала мыло, поэтому такое название закрепилось за изготовляемыми там коврами.

Не было в кабинете ничего вычурного, но обстановка дышала чувством собственного достоинства, отличалась изысканностью вкуса, более того, подчеркивала величие Франции. Все это Роже Фрей в полной мере относил и к мужчине, поднявшемуся из-за стола, чтобы приветствовать его с присущей ему вежливостью.

Министр вспомнил, что Гарольд Кинг, старейшина британских журналистов и единственный из живущих в Париже англосаксов, близкий друг Шарля де Голля, как-то заметил в разговоре с ним, что своими манерами президент скорее принадлежит к восемнадцатому, чем двадцатому веку. И с тех пор, встречаясь с главой государства, Роже Фрей пытался представить себе, как будут выглядеть те же жесты, если обрядить высокую фигуру в шелк и парчу. Он видел, что слова Кинга не лишены оснований, но цельный образ ускользал от него. Возможно потому, что он не мог забыть тех редких случаев, когда величественный старик, чем-нибудь весьма рассерженный, начинал говорить с членами кабинета министров или с кем-то из приближенных грубым языком солдатских казарм. Вопросы безопасности и досада президента всегда шли рука об руку. Подумав о документе, лежащем у него в брифкейсе, и о требованиях, которые он собирался выставить де Голлю, Фрей едва не повернул назад.

– Мой дорогой Фрей.

Де Голль, в неизменном темно-сером костюме обошел стол, протягивая руку.

– Господин президент, – Фрей почтительно пожал руку де Голля.

По крайней мере, Старик в хорошем настроении, подумал Фрей. Его подвели к одному из двух стульев с высокими спинками, обитых декоративной тканью времен Первой империи, которые стояли перед столом. Шарль де Голль, сыграв роль хозяина, вернулся за стол, сел, откинулся назад, положил руки на полированную поверхность, ладонями вниз.

– Мне передали, мой дорогой Фрей, что вы хотите видеть меня по срочному делу. Так что вы можете мне сказать?

Роже Фрей глубоко вздохнул и начал. Скупо, без лишних слов он объяснил, что привело его в Елисейский дворец, ибо де Голль не любил длинных речей, кроме собственных, да и те произносил только на публике. В личных беседах он ценил краткость, в чем быстро убедились его наиболее красноречивые приближенные.

Фрей говорил, а мужчина по другую сторону стола отклонялся все дальше назад, лицо его бледнело, а во взгляде появилось изумление, словно слуга, которому он полностью доверял, внезапно принес в кабинет что-то мерзкое и противное. Роже Фрей, однако, знал, что с пяти футов его лицо для президента – расплывчатое белое пятно, так как тот стеснялся своей близорукости и надевал очки, только когда читал.

Министр внутренних дел закончил монолог, уложившись в минуту с небольшим, не забыв сослаться на мнения Роллана и Дюкре.

– Донесение Роллана у меня с собой.

Не говоря ни слова, де Голль протянул руку. Месье Фрей вытащил папку из брифкейса и передал президенту.

Из нагрудного кармана Шарль де Голль достал очки, надел их, раскрыл папку и углубился в чтение. Голубь перестал ворковать, будто понимая важность момента. Роже Фрей смотрел на деревья, затем перевел взгляд на бронзовую настольную лампу, прекрасное творение Фламбо де Вермея эпохи Реставрации, переделанную под электрическое освещение. За пять лет президентства де Голля она горела не одну тысячу часов: генерал нередко засиживался допоздна за государственными документами.

Де Голль читал быстро. Донесение Роллана он проглотил за три минуты, закрыл папку, сложил на ней руки, посмотрел на министра внутренних дел:

– Ну, мой дорогой Фрей, чего вы от меня хотите?

Вновь Роже Фрей глубоко вздохнул и изложил меры, которые он хотел бы предпринять. Дважды он вставил фразу: «…по моему мнению, господин президент, это необходимо, чтобы предотвратить угрозу». На тридцать третьей секунде он сказал: «…в интересах Франции».

На этом президент прервал его речь, зычный голос повторил последние слова так, как не мог их произнести ни один француз.

– Интересы Франции, мой дорогой Фрей, заключаются в том, что президент Франции не будет прятаться, испугавшись какого-то жалкого наемника, – он подождал, пока кабинет наполнится презрением к незнакомому убийце, – к тому же, иностранца.

Роже Фрей понял, что проиграл. Генерал не вышел из себя, чего опасался министр. Он заговорил ясно и четко, чтобы его пожелания ни в коем разе не могли быть истолкованы иначе. Отдельные фразы через открытое окно долетали до полковника Тесьера.

– Франция не может согласиться… достоинство и величие, принесенные в жертву жалким угрозам какого-то… какого-то Шакала.

Две минуты спустя Роже Фрей вышел из кабинета. Кивнул полковнику Тесьеру, направился к двери, по лестнице спустился в вестибюль.

«Вот идет человек, озадаченный очень серьезной проблемой, – подумал старший привратник, провожая министра по гранитным ступеням к ожидающему „ситроену“. – Интересно, что же такое сказал ему Старик?»

Но так как он был старшим привратником, лицо его оставалось каменным, как и фасад дворца, в котором он служил двадцать лет.

– Нет, так нельзя. Президент высказался по этому поводу совершенно определенно.

Роже Фрей отвернулся от окна и взглянул на человека к которому обращался. По возвращении из Елисейского дворца он сразу же вызвал главу министерского аппарата Александра Сангинетти, корсиканца, еще одного яростного фанатика-голлиста. Занимаясь в последние два года по поручению министра укреплением и реорганизацией органов охраны правопорядка, Сангинетти приобрел известность и неоднозначную репутацию. Французы воспринимали его по-разному, в зависимости от социальной принадлежности и политических симпатий.

Крайне левые ненавидели и боялись его за решительность, с которой он без всяких колебаний объявлял мобилизацию КРС, и жестокость, проявляемую этими полувоенными формированиями численностью в 45 тысяч человек при разгоне уличных демонстраций как левых, так и правых.

Коммунисты называли его фашистом, хотя многие из его методов поддержания общественного порядка напоминали те, что были в ходу в рабочем раю за железным занавесом. Ненавидели его и правые экстремисты, приводя те же аргументы о подавлении демократии и гражданских свобод, но более всего за ту безжалостную эффективность предложенных им мер, которые позволили предотвратить полный развал системы охраны правопорядка, что могло бы ускорить правый переворот, нацеленный якобы на восстановление того самого порядка.

И общественность в большинстве своем недолюбливала Сангинетти, так как драконовские декреты, выходящие из его кабинета, приводили к осложняющим всем жизнь заграждениям на улицах и проверкам документов на перекрестках. А газеты пестрели фотографиями молодых демонстрантов, избитых в кровь и брошенных на землю громилами из КРС. Пресса уже окрестила его «господином Анти-ОАС» и, если не считать нескольких проголлистских изданий, нещадно критиковала. А он, казалось, и не замечал всеобщей недоброжелательности. Единственный бог, которому он поклонялся, восседал в Елисейском дворце, а он, Александр Сангинетти, в рамках созданной им религии, почитал себя главой Курии.

Сангинетти потряс папкой с донесением Роллана:

– Это же невозможно. Невозможно. Почему он так себя ведет? Мы должны охранять его жизнь, а он не позволяет нам выполнять свой долг. Я мог бы схватить этого человека, этого Шакала. Но вы говорите, что мы не должны принимать никаких контрмер. Что же нам делать? Просто ждать удара? Сидеть сложа руки и ждать?