Том 6. Третий лишний - Виктор Конецкий

— К этой радиограмме я тебе советую особенно хорошо принюхаться, — сказал Юра.

— Есть. Будем особенно внимательны.

— Нынче я о другом, — сказал Юра и вдруг назвал меня Витей. Я насторожился — что означают такие уж совсем телячьи нежности?

— С неофициальной почтой есть для тебя агентурные сведения. Галина пишет, что тебе уже сейчас, прямо с рейса есть смысл дать РДО в кадры: мол, мечтаешь опять повидать Арктику на самом дырявом лесовозе.

— Чего?

— Там у тебя начала печататься какая-то новая штука?

— Да. Она уже кое-кому не нравится?

— Ты догадливый.

Весело получалось: из льдов Рижского залива в антарктические льды, из антарктических — во льды весеннего Финского залива и из финских — в Арктику месяца на три-четыре…

— Галина считает, что тебе надо прикрыться безвалютным сквозным рейсом по Северному пути или уходить с флота.

— Передай ей мою благодарность за совет. И привет. Но у меня тяжелый пародонтоз — это первое. Второе. Я давно, а быть может, всю сознательную жизнь существую ради литературы. Она и только она, Юра, держит меня на поверхности. Это мой капковый бушлат. Что мне даст арктический рейс, если я там уже был черт те знает сколько раз? И без Арктики я начал повторяться! Это мой ужас сейчас — самоповтор. Страх самоповтора преследует и во сне, можешь понять?

— Ишь как ты, стало быть, разговорился! Значит, в новом опусе чего-то напортачил серьезное, хвостик трясется. Что напортачил?

— Ничего я не напортачил. Просто перешел на новый жанр. Через десять лет в подобной манере все писать будут. Кроме гениев. Но к такому жанру привыкнуть надо. Читал Нормана Мейлера?

— Слышал.

— Он сочинил биографию Мэрилин Монро и указал жанр: «фактоиды», то есть смесь фактов и вымысла. Вторую книгу о Монро он вообще назвал «вымышленными мемуарами», благо Мэрилин в суд подать не может…

— В мемуарах все врут. Недаром же — «врет, как очевидец». А ты себя к Мейлеру подшвартовываешь? Бонапартизм в тебе, так сказять, Витя, растет.

— Молчи и слушай умного человека: недолго осталось. Все нынче устали от лжи. Женщины устали от мужской, мужчины — от женской, все вместе — от всемирной. И художественные фантазии, сочиненности, выдуманности перестают воздействовать на людей. Люди хотят доподлинности хотя бы в книге, если в жизни им суют ложь и в глаза, и в уши, и в нос, и даже в вены — уколы какой-нибудь глюкозы…

— Уверен, что общее количество лжи в мире константа. Общее количество от века веков одинаково. Имею в виду отношение количества лжи к численности человечества. Численность растет — ложь заметнее — вот и весь фокус.

— Не буду спорить. Даже запомню твою мысль. Но не в том дело. Дай досказать. В нынешней ситуации я вынужден обманывать читателя изощреннее. Не просто совать ему в череп Базарова, но сообщить, что Базаров на самом деле был, явился в дом Виардо, дал Тургеневу пощечину, они подрались, но потом помирились, вместе напились и попали в вытрезвитель, который находится на углу улицы Жобера и Коньяк-Жей, недалеко от площади Пигаль. И вот ко всему этому я еще должен приложить медсправку из вытрезвителя и выписку из дневника супруга Полины Виардо, где тот злобствует по поводу происшедшего с Иваном Сергеевичем, которого вообще-то нежно любил всю жизнь. Вот после такого предисловия современный читатель совсем иначе прочитает «Отцов и детей». Понял? В этом жанре фон, подмалевка должны быть абсолютно документальны, истинно — без дураков — правдивы, а остальное…

Юра присвистнул, потому что понял.

Он походил по каюте, снял наконец очки и сказал:

— Уходи с флота. Здесь не шутки с Базаровым шутят. И про мадам Бовари здесь материала не соберешь. Уходи сам. Или тебя уйдут. И правильно сделают. Может, где-нибудь к новому жанру и привыкнут, но не на флоте.

— Но я-то без флота — нуль без палочки! Куда мне без него? В колхоз ехать и деревенщиком становиться?

— Тогда просись в обыкновенный каботаж на Певек. Галина знает, что пишет. Утешу тем, что, судя по всему, нам с тобой гореть одновременно, но на разных кострах.

— А что это значит?

— Перед Новым годом была проверка финансово-хозяйственной деятельности экипажа. По сигналу, так сказять, дозорных народного контроля. Конечно, масса упущений. Главное — нецелесообразный расход валюты по закупке малоходовых, дорогостоящих сувениров за рубежом. Тут такое дело. Ну, купил соответствующий товарищ для сувенирного ларька слоников из слоновой кости по двадцать долларов штука. Товарищ этот отлично знал, что их не купят пассажиры. И продающий это знал. И тогда дал товарищу презент. Товарищ взял презент и слоников. Слоники катаются на пароходе год, два. Потом их оформляют неликвидами. Все понял? Бухгалтер из меня плохой, потому что мало на пассажирских плавал. Вот и все. Начали с сувенирного ларька копать, и покатилось снеговой лавиной. Больше тебе пока знать ничего не надо — не для художественной литературы. Ну а в бассейновую газетку и без тебя пропечатают.

— Я не пишу о том, чего не знаю. Сувениры на лайнере для меня темная ночь. А люди у тебя молодцы — никто не проболтался!

— Так им, стало быть, если все обошлось бы, со мной еще плавать да плавать. Нынешние молодые люди зря болтать не станут в таком, стало быть, варианте. А вообще-то хороший капитан без хороших помощников — ничто. Ничтожный с хорошими — почти все. Здесь же мне никто помочь не мог. Я, конечно, надеялся, но уже в феврале Галина намекнула в радиограмме, что документальная проверка в пароходстве все подтвердила. А сейчас пишет, что приказ уже ждет.

Дальше он прочитал из письма: «Строгий выговор. В частичное погашение ущерба удержание среднего месячного заработка. Отстранение от руководства пассажирскими судами».

— Так мне и надо, Витя. Смотреть надо за порядком приема и передачи ценностей при смене материально ответственных лиц. Конец, стало быть, буржуазному образу жизни. Дарю тебе «Столкновение в проливе Пэссидж». Хотя… хотя… Годик еще погоди. Авось выплыву.

— У меня уже все перегорело, Юра.

— Надоело оставаться с этой историей один на один.

— Я это понимаю. А как вообще с нервами?

— На них не жалуюсь, но сны бывают дурацкие.

…Капитан в ответе за все. Никогда и ни гроша не взял бы Юра из государственного кармана — тут и говорить нечего.

Есть в старинной морской книге такое высказывание о подчиненных: «Если уже не по долгу службы, то по крайней мере по совести обязаны они в точности исполнять приказания начальников, которые за их ослушания наказываются». Странно звучит в наше время? По совести надо иностранные сувениры на валюту покупать, чтобы капитан голубым огнем не погорел! Только как будто об этом капитане и его судьбе подчиненные ныне и тревожатся — в гробу они его видели без всяких тапочек.

Итак, посчитаем, что же давило на шикарные плечи шикарного капитана в антарктическом рейсе: 1) Само судно — не приспособленное для плавания в каком бы то ни было льду, но уже, правда, шесть раз удачно испытавшее судьбу между айсбергов за девятнадцать лет жизни. 2) Старая авария, которую ни сам, ни кое-кто из благожелателей забыть не могут. 3) Реальная возможность в случае удачи получить спокойную и престижную работу за границей — устал, да и супруга давит с внуками вместе. 4) Предрейсовая проверка финансово-хозяйственной деятельности экипажа, проведенная по сигналу народных контролеров и выявившая массу недостатков в этом вопросе. Недостатки эти накапливались при разных капитанах, но отвечает последний. 5) Весь рейс он знал, что в пароходстве производится тщательная документальная проверка той проверки, то есть висела над ним ледяная глыба опасений от грядущих бед и гибели всех честолюбивых надежд. 6) А на шее сидел по причине всех этих пунктов капитан-наставник. 7) И еще надо было успеть вернуться к сроку начала планового ремонта и успеть отдоковаться.

И он сделал этот рейс, но чего же это ему стоило?

— Знаешь, кого я сам себе у Молодежной напоминал, когда к «Брянсклесу» не решался швартоваться? Дядька рассказывал. Божился, что не анекдот. На фронте маленькая мина пробила крышу хаты, не взорвалась и воткнулась в зад комроты. Привезли, стало быть, вояку в санбат. И хирург отказался делать операцию по извлечению мины до тех пор, пока минеры ее не разрядили. Так я — как тот хирург.

— Ну, это уже не развесистая клюква, а травянистый дуб. И ошвартовался ты потом блестяще: именно как хирург, — без тени утешительной лжи сказал я. Теперь-то я понимал, что он не мог допустить в рейсе даже самой маленькой дырочки — прокола ни в чем и никак. Одно не ясно, почему держал в таком отчуждении меня? Все-таки у нас за кормой осталось много разного. И не только плохого.

— Во-первых, был уверен, что ты информирован обо всем. Или почти обо всем. Во-вторых, я уже знаю, что ты ради своей литературы продашь и бога и черта. И думал, что просился сюда, чтобы, так сказять, наблюдать за прототипами в экстремальных обстоятельствах. И от этой мысли мне на тебя смотреть тошно было. Прессы тут не хватало! Ладно. Нынче нам не до песен, но поставлю тебе Высоцкого — не зря же технике пропадать!