Том 6. Третий лишний - Виктор Конецкий

Мелькнет вот что-нибудь такое «неожиданное», чего за столом не придумаешь — только в пути, в дороге. Чиркнешь в записную книжку. Но только не от слабости памяти и опасения, что не всплывет в нужный момент. Нет. Тут такое дело. Когда будешь потом, на берегу, дома, работать над какой-нибудь вещью на пережитом материале, то при работе «впритык» над текстом обязательно попадешь в унылые периоды спада настроения, безнадежности, неверия в себя. И тогда строчка в записной книжке играет роль эмоционального допинга, помогает перелезть через самого себя, воспрянуть духом.

К «Вчерашним заботам» хотел взять эпиграфом картину Серова «Похищение Европы». Даже выдрал ее из какого-то журнала.

Каюсь, до седых волос думал, что на картине изображена в виде девицы именно наша Европа, ее символ. И — позор, но я не хочу быть правдивым — только в семидесятом году, обогнув мыс Европа, узнал, что Зевс надел личину быка и в любовных целях спер не всю нашу умнейшую часть света, а всего-навсего дочку какого-то сидонского царька:

…И дева-царевна решилась:На спину села быка, не зная, кого попирает,Бог же помалу с земли и с песчаного берега сходитИ уж лукавой ногой наступает на ближние волны…

Интонация Овидия здесь, мне кажется, такая игриво-жуткая, как у Толстого, когда он признался, что, только прыгнув в гроб, из щелки под гробовой крышкой шепнет миру все, что он на самом деле думает о женщинах, и тогда уж захлопнется навсегда.

Картина Серова считается неудачной. Сам Стасов, благожелательный и, по наблюдению деликатнейшего Чехова, «способный пьянеть даже от помоев», ругал и драл художника за «Похищение».

Но мне нравится шелковистая и мощная шея быка, мощный кильватерный бурун, дельфины-эскорт, рыжее с сизым и даже царская дочка, хотя Серов мог бы приподнять ей юбчонку и повыше — чтобы царевна ее не замочила.

Наступило время, когда мы начали особенно чувствовать обаяние животных. Зевс знал о таких наших склонностях еще на заре человечества. А Серов написал бычью обаятельность и даже соблазнительность замечательно.

И еще связано с этой картиной у меня детское, давнее. Бабушка часто рассказывала о петухе-дураке, который радостно орал «поехали с орехами» в предвкушении интересной туристической поездки, когда лиса потащила его в зубах на обед лисятам из курятника. И когда я в детстве смотрел на «Похищение», то всегда всплывало «поехали с орехами».

Почему-то принято брать эпиграфом только словесные сгустки чужой мудрости и чужого вдохновения, а мне, например, хотелось бы взять картину… Но вот — «не выпендривайтесь, не положено, не выкаблучивайтесь!» А почему, собственно? Что, в музыкальной фразе или в картине меньше, нежели в словесной оболочке, мудрости и вдохновения? Ответ один: никто никогда не употреблял живописных эпиграфов. И точка…

Не в этой точке дело! Не обманывай себя! Просто — начинать с цитат так же плохо, как и с эпиграфов. Это от слабости!

Романтику моря и колдовство далеких стран мир получил из мозолистых рук людей, которые умели грести. Только профессионалы способны были зарабатывать на жизнь каторжным морским трудом. Они любили жизнь. И знали, что, если любишь ее, надо уметь грести и сутки, и двое, и трое.

Это и Магеллана и древнего дикаря касается.

Настоящие моряки всегда смотрели и смотрят на море как на труд и заработок, хотя любопытство и фантазия тоже существуют в них. Но это разные — даже не параллельные — штуки…

На могиле первого русского плавателя вокруг света, флота капитана 1 ранга и кавалера Юрия Лисянского выбита эпитафия. Он сочинил ее себе сам:

Прохожiй не тужи о томъ кто кинул якорь здесьОн взял съ собою паруса под коимиВзлетит въ предел небес.

Даже на тот свет забрал паруса! Конечно, — и романтик!

Норман Мейлер: «Может быть, талант Хемингуэя состоял и в том, что он умел путешествовать, сохраняя желудок в норме?»

Это о человеке, который сказал: «Ну о чем писали и пишут все писатели мира? Можно сосчитать по пальцам — любовь, смерть, труд, борьба. Все остальное сюда входит. Даже море…» О человеке, который задумал серию книг с названиями: «Море в молодости», «Вдали от моря», «Море в жизни». И этого человека никто не назвал подозрительным словом «маринист»! Хотя он в Нобелевской речи заявил: «Океан заслуживает, чтобы о нем писали так же, как о человеке…»

Сейчас вернулся с похорон погибших на «Механике Тарасове».

Несколько слов о заграничном похоронном бизнесе. Тела привезли в Ленинград из Канады самолетом, 28 человек. Согласно международным правилам, трупы транспортируются в специальных воздухонепроницаемых гробах. Так как заказчиком выступал Советский Союз, то канадские похоронные фирмы упаковали наших покойников в самые дорогие двойные гробы. Внутренний гроб металлический, в который впаяно стекло. Под этим стеклом человека видно до пояса. Этот гроб вставляется внутрь деревянного. А деревянный имеет верхнюю крышку на петлях. Если эту крышку откинуть, вы увидите под стеклом покойного. Похоронный сервис за границей включает в себя и тщательный грим покойного.

Я, привыкший видеть утопленников обычно в скрюченном состоянии, в кровоподтеках, в соляре и мазуте, был потрясен на гражданской панихиде во Дворце моряков зрелищем этих нарумяненных, молодых, совершенно живых лиц. Да еще забыл, что среди погибших есть женщины. И когда подошел к первой из них и увидел под стеклом девичье лицо, и мать-старуху, которая билась в это стекло, то почувствовал себя плохо, обходить дальше гробы не стал и уехал домой.

То есть по примеру Тургенева «в ужасе закрыл глаза».

Потом, конечно, совестно стало. Достоевский вспомнился, его «видеть все, что касается человека, все положения его жизни», его присутствие на казнях Ищутина (вероятное) и точное на повешении Млодецкого — опять Семеновский плац, там теперь Грибоедов и метро «Пушкинское», а от Семеновской церкви, купола которой мелькнули Достоевскому предсмертным видением, рожки да ножки остались, ясное дело… Из «высших нравственных причин» Федор Михайлович обрекал себя на потрясения лицезрением смерти — «смирись, гордый человек» и в этом вопросе.

Командир «Дианы», удравший от англичан возле Доброй Надежды, Василий Михайлович Головнин завещал нам торжественные и гордые слова: «Ежели мореходец, находясь на службе, претерпевает кораблекрушение и погибает, то он умирает за Отечество, обороняясь до конца против стихий, и имеет полное право наравне с убиенными воинами на соболезнование и почтение его памяти от соотчичей».

И от всего этого тяжкая тяжесть писательской ответственности опять начала угнетать душу и совесть.

Боже, сколько смятения перед новой работой, как я, чувствуя короткость остающегося времени, понимаю, что нельзя больше топтаться на уже обжитом Рубиконе. Надо переступать или, если это невозможно, просто молчать; и зарубить себе на носу слова Твардовского, записанные на клочке бумаги, никуда при жизни не вставленные: Так, как хочу, — не умею. Так, как могу, — не хочу…

Какие мучительные растерянные метания. То решаешь вернуться к себе раннему, к первым своим выдуманным рассказам, переписать все, выкинуть тысячи пустых страниц, смонтировать в одной книге, отдать этой работе оставшуюся жизнь, и тогда, мол, автоматически получится грамм радия — только не влезать больше ни во что новое! Но и то понимаешь, что даже просто перечитать все написанное от начала до конца ни воли, ни терпения не хватит. И тогда вдруг опять возвращается мысль о семейной хронике. Начать, предположим, с рождения матери — 1893 год. Но это сколько же надо в архивах просидеть, чтобы в дух конца прошлого века проникнуть, а затем через все войны, революции… оторопь берет: не хватит уже на такую огромную работу.

Но и то известно, что большая цель порождает новые силы и продлевает жизнь даже смертельно больным подвижникам большой цели, и они, как правило, успевают достичь ее, наперекор даже законам природы, и умирают, поставив наперекор всему здравомыслию точку…

А кто-то все шепчет: «Ты должен просто рассказывать только то, что знают немногие, а ты видел!»

А тогда что остается?

В море идти за «Ледовыми брызгами».

1980–1983

СТОЛКНОВЕНИЕ В ПРОЛИВЕ АКТИВ-ПАСС

Все равны, но некоторые более равны, чем другие.

Часть I

Катастрофа

1

Теплоход «Сергей Есенин» вышел из Владивостока на Японию в понедельник 13 июля 1970 года под командованием капитана Николая Гавриловича Хаустова.

Судно находилось в хорошем техническом состоянии, согласно правилам снабжено, полностью укомплектовано экипажем.

Николай Гаврилович Хаустов, капитан дальнего плавания. 1929 года рождения.

С 1945 года учился в школе речных юнг, затем окончил среднее мореходное училище в Ростове-на-Дону в 1950 году.