Око силы. Четвертая трилогия (СИ) - Андрей Валентинов

Если о самом себе ничего наверняка не знаешь, что сказать о ком-то ином? Особенно если этот «кто-то» – Блюмкин.

Симха-Янкель Гершев, Яков Григорьевич. Для своих, для близких – Яша, Яшенька. Или еще проще – Блюмочка. Оперативный псевдоним – «Живой», иногда «Не-Мертвый». Росту высокого, реже – среднего, в гетманском Киеве 1918-го имел кличку «Коротышка». Волосом черен, рыж, пару раз хаживал и блондином. Цвет глаз на выбор, разве что зелеными никогда не казались. Порою толст, чаще – тонок, однажды был принят за атлета-гиревика. Про возраст лучше не спрашивать: в бумагах одно, на лице – совсем иное, а, если поговорить, что-то третье выйдет.

С анкетой – сплошные вопросы, что никак для некролога не годится. А уж если дело до службы дойдет, то, что ни пиши, все неправда. «Был беззаветно предан делу партии». Какой партии? В начале 1918-го, когда они знакомство с Леонидом свели, числился Яша Блюмкин пламенным большевиком со стажем аж с декабря дореволюционного 1916-го. В мае, в Столицу перебравшись, Яков был уже убежденным социалистом-революционером. Именно левый эсер Александрович, в ту пору заместитель Дзержинского, стал проталкивать молодого работника на самый верх. Эсером Яша и прославился, отправив на тот свет посла Мирбаха. Зато в конце победного 1919-го герой-партизан Блюмкин, вернувшись с Южного фронта, получил в парткомиссии чистые документы с непрерывным стажем все с того же дооктябрьского декабря.

…Леонид не слишком удивлялся – с ним самим и не такие чудеса случались. Когда питерские легавые, узнав фамилию Фартового, кинулись в чекистский архив, то не нашли ни единой фотографии оперуполномоченного Пантёлкина. Только псковские товарищи оплошали, забыли стеклянный негатив разбить. Так по единственному снимку (в кепке, в бекеше и с руками в карманах) Фартового и ловили.

Итог в некрологе тоже подвести непросто. Хорошим был чекистом – или просто паек получал, от фронта скрываясь? Бывший старший оперуполномоченный мог честно ответит: все порученное исполнял точно и в срок. За это и ценили, и награждали, и от начальства, если требовалось, прятали. Яков Блюмкин все задания проваливал, причем с блеском и превеликим шумом. То казну целой армии расхитит, то посла прикончит, то Осипа Мандельштама напугает до полусмерти. Скандал на скандале сидит, трибуналом погоняет, не чекист, а сплошная ходячая неприятность. Сам Дзержинский не реже раза в год гремел кулаком по столу: «Гнать Блюмкина-мерзавца из ВЧК! Поганой метлой. Так есть!»

Вот за это Блюмочку ценили вдвое.

Последний раз виделись в начале 1921-го, наскоро, не успев даже хлебнуть казенного спирта. Яша торопился в Персию, дабы помочь тамошним товарищам в деле построения Гилянской Советской республики. Леонид сразу понял, что Гилянская скоро завалится с превеликим треском, а Блюмочке поручат что-то еще более глобальное. Сейчас, в марте 1923-го, Яков должен быть как минимум наместником где-нибудь в Монголии или Синьцзяне. О таком действительно поговаривали, однако старый знакомый оказался почему-то здесь, в тюремной камере.

Что скажешь, Блюмочка?

* * *

– Куда ты, Ленечка, фрак свой спрятал? Ты же, говорят, в Питере форс держал, под джентльмена работал. Манишка, манжеты, запонки с сапфирами, трость с накладкой серебряной. Не бандит Фартовый, а какой-то Арсен Люпен. Или врут? Вид у тебя, извини, больно уж пролетарский.

Леониду вспомнилось собственная старая шутка: увидеть утром Блюмкина и не дать в морду – день пропал. Тогда обошлось без драк, но желание не забылось.

– Не молчи, Леня. Я, знаешь, человек не слишком терпеливый.

Бывший старший оперуполномоченный покосился на бывшего друга. И так бывает: ни разу не ссорились, а жизнь развела. Жизнь и смерть.

– Потерпишь, Яша. Куда тебе деваться?

Яков покачал черной головой, стер с лица глупую улыбку.

– Ну, здравствуй, Пантёлкин! Рад что ты жив, остальное, как говорится, приложится.

Руку пожимал от всей души, с хрустом. На миг почудилось Леониду, будто не бывший, а самый настоящий друг-товарищ заглянул на тюремный огонек. Не было у него в Чрезвычайной комиссии никого ближе Жоры Лафара и веселого одессита Якова. Вместе в путь отправились, да не вместе пришли.

– Я тоже рад, Яша. Приятно, когда свой своего на расстрел провожает.

Блюмкин пошевелил толстыми губами, но улыбаться не стал. Скользнул взглядом по камере, словно жилье снимать собирался, носом длинным дернул.

– Мы с тобою оба везунчики, Леня. Лучше в смертной камере, чем в казенном гробу. Меня к расстрельной стеночке трижды прислоняли, бомбу кидали прямо в койку, один раз стрихнин подсыпали. А я, как видишь, еще бегаю. Такой вот мазал[11], как говаривали мои предки с Молдаванки. Кстати, это тебе.

Широкая волосатая кисть нырнула в карман кожанки, долго там рылась, извлекла коробку папирос:

– Презент!

По желтой этикетке – красная полоска наискось.

– «Пачка», – прочитал Леонид вслух. – Где ты только такую дрянь покупаешь?

– Нигде кроме, как Моссельпроме! – расхохотался Блюмочка. – Бери, не брезгуй. Дымишь, значит, пока живой!

Из кармана появились еще две «Пачки», затем рука, чуть помедлив, вынула зажигалку.

– Курнем, Леня?

Щелчок вышел резкий и громкий, словно выстрел в пустом подвале.

– А насчет фрака я почти не шутил. Есть у нас молодой да писучий, Лева Шейнин, хочет про Фартового чуть ли не роман изваять. Сунулся к начальству, а ему намекнули, что старшего оперуполномоченного Пантёлкина поминать не след, и многое иное тоже. Вот он и выдумал фрак. Ты у него станешь телеграфистом, проигравшим в рулетку казенные деньги…

Леонид слушал всю эту ерунду вполуха, старясь не пропустить момент, когда Блюмочка заговорит о деле, всерьез. Прием старый, всем следователям ведомый. Заморочить голову, задурить до звона в ушах, а потом – вопросец сходу да с жару. Ответ не важен, интересна реакция.

– В Питере сейчас чистка. Всю группу, что тебя ловила, по Союзу рассылают. Дальше едешь, тише будешь! Они, бедняги, орденов ждали… А знаешь, откуда фото в газетах появилось? Труп в морге взяли, чуть ли не первой попавшийся, и гримировать принялись. Есть старая полицейская метода, при опознаниях применялась. На снимке – и не отличить, даже глаза, как у живого… Кстати, ты по «Фиалке» работал?

Папироса в руке даже не дрогнула. Леонид стряхнул пепел, удивленно повернулся:

– Это когда Юденич на Петроград шел, октябрь 1919-го? Подпольное правительство профессора Быкова? «Фиалка» – это связная Поля Дюкса. Я тогда отвечал за переброску через фронт…

Не договорил – с Блюмкиным взглядом встретился. Нехорошо смотрел бывший друг Яков.

– Значит, работал, – дернулись толстые губы. – Врать ты умеешь, Леня, но только очень уж штатно. Связную «Гортензия» звали, не с твоей памятью цветики-лютики путать. Не удивляйся, я все твои дела пересмотрел, прежде чем сюда наведаться. Нет, не про Юденича речь и не про октябрь. Летом 1918-го Георгий Лафар несколько раз приезжал в Петроград. Не поверю я, Ленечка, что вы с ним не виделись. Своих людей у него в Питере, считай, и не осталось. Как было тебя на помощь не кликнуть?

Солгать не удалось. Леонид прикинул, для кого может стараться его бывший друг Яша. Для гражданина начальника Секретно-оперативного управления? Едва ли. Блюмочка летает высоко, лошадь в петлицах – не его масштаб.

– «Фиалка» – это папка. Я ее не открывал, не читал, содержимым не интересовался. Описать могу. Не слишком толстая, желтый картон, белая наклейка, надпись черными чернилами…

Блюмкин вздрогнул, приоткрыл рот. Сглотнул.

– …Под словом «Фиалка» – дата, тоже чернилами. Май 1918-го. Тесемок нет, папка перехвачена резинкой…

– Ре-зин-кой, – задумчиво повторил Яша. – Дуракам – счастье, а умным – забота. Это я Ленечка, не о тебе. Когда Георгия посылали на юг, к французам, он что-то чувствовал. А, может, и знал, что сдадут, чужими руками прикончат. Я тогда, после Мирбаха, был в бегах, прятался у гетмана на Украине, братцы-эсеры меня неплохо опекали. Предложил я ему уйти, если надо, и за кордон помог бы выбраться. Георгий отказался…

Леонид называл старшего друга Жорой. Блюмкин – только полным именем.

– Он решил подстраховаться. «Фиалка» – одно из нескольких очень важных дел, к которым Георгий имел отношение. Сейчас эта страховка стоит еще дороже. Как говорят верящие в товарища Бен-Пандиру, яичко к Христову дню.

Леонид прикрыл глаза и вновь увидел мертвое лицо Жоры Лафара. Белые губы сжаты, резкие морщины рассекли желтый восковой лоб, недвижные слепые глаза смотрят в вечность. «Умри ты сегодня, а я – завтра». Его друг понял это слишком поздно.

– Здешние идиоты, Леня, мечтают вышибить из тебя показания на верхушку Питерского ГПУ. Тамошние товарищи подложили совершенно не кошерную свинью руководителю Петросовета Зиновьеву. Свинья, в данном конкретном случае, это, извиняюсь, ты, точнее, страшный и ужасный бандит Фартовый. Ой вэй! Зиновьев – человек очень обидчивый, у него хватает друзей в Столице. Пусть его! Однако схарчить товарища Мессинга – дело, может быть, и нужное, но это мелко, мелко, мелко!..