Око силы. Четвертая трилогия (СИ) - Андрей Валентинов

– Здешние идиоты, Леня, мечтают вышибить из тебя показания на верхушку Питерского ГПУ. Тамошние товарищи подложили совершенно не кошерную свинью руководителю Петросовета Зиновьеву. Свинья, в данном конкретном случае, это, извиняюсь, ты, точнее, страшный и ужасный бандит Фартовый. Ой вэй! Зиновьев – человек очень обидчивый, у него хватает друзей в Столице. Пусть его! Однако схарчить товарища Мессинга – дело, может быть, и нужное, но это мелко, мелко, мелко!..

Блюмкин шагнул ближе, посмотрел прямо в глаза. Уже не голос – шепот.

– Леня, Ленечка! Не выжить тебе без меня, не спастись. Тюрьма эта – особая, для таких, как мы с тобой, строена, из нее не бегут. Помоги мне, а я тебе помогу, выручу. «Фиалка» – не папка, не буквы на бумаге. Это – имя, Леня, очень-очень важное имя. Георгий не зря документы прятал, только не спасли они его. А тебя спасут, вот увидишь. Отдай, Леня! Скажи, где прячешь! Скажи!..

Леонид отстранился, подошел к двери, что есть силы ударил кулаком.

– Охрана!

Затем обернулся, взглянул прямо в черные зрачки:

– Мы в камере вдвоем, я и один «бывший», из тех, что поумнее. Его тоже ломали. И знаешь, что он мне сказал? «Если бы над прахом вашего друга хотели надругаться, вы бы согласились указать дорогу к его могиле?» А я еще понять не мог, как такое бывает?

* * *

Во сне Леонид бежал по крыше. Подошвы били в гулкое железо, в глаза смотрело яркое полуденное солнце, в ушах – свист ветра и револьверный лай. Быстрее, быстрее, быстрее… Погоня близко, настигает, дышит в затылок.

Беги, Лёнька!

В жизни так убегать не приходилось. Еще в 1918-м, на первых облавах, молодой чекист понял, что способ этот больше для американской фильмы. Крыша – она неровная и обрывается в самый неподходящий момент. Дворами да подворотнями уходить куда сподручнее, главное, город знать и дыхалку иметь хорошую. А после и на собственной шкуре испытал, когда за Фартовым великий гон начался. А еще надежнее не стаптывать подметки, а вовремя за угол завернуть, выхватить маузер «номер два» и подождать, пока загонщики подоспеют. Не на того зверя охотитесь!

Но это в жизни. Сейчас же был сон, под ногами гремела кровля, крыша изгибалась, то вздымаясь вверх, то падая уклоном, а враг настигал, шершни-пули уже не свистели – гудели, а впереди была пропасть. Не питерский двор, булыжником мощенный, не морская глубина, где утопили Жору Лафара, а безвидная бездна, в которой нет ни дна, ни покрышки. «Тогу богу» – как говаривал Яша Блюмкин, когда-то учившийся в одесской Талмуд-торе у знаменитого Менделе-Мойхер-Сфорима. То, что было до Творения, неосязаемое, неживое, не имеющее имени. Сейчас все кончится, он добежит до самого края, ударится об острый солнечный луч… Все! Разверзнется твердь, оборвется сердце, зайдется горло в крике… Что может быть хуже Смерти? Только Смерть и Забвение.

Пот на лице, гулкий стук крови в ушах, радостные вопли загонщиков… Не будет больше Леонида Пантёлкина. Не вспомнят, не помянут, изымут из бытия, словно фотографии из личного дела. Не рождался, не жил, даже не умирал.

Тогу богу. Ни дна, ни покрышки.

Просыпайся!

* * *

– Не спится, Леонид Семенович?

Пантёлкин смахнул со лба пот, вдохнул поглубже, затем резко выдохнул, прогоняя кошмар. Тьма смертной камеры внезапно показалась уютной, почти домашней. Все лучше, чем беспощадное последнее солнце.

– Спится. И снится. Да такое, Александр Александрович, что я прямо сейчас перекурить намерен.

Леонид нащупал початую «Пачку», потом вспомнил, что ни спичками, ни зажигалкой так и не обзавелся и в который раз ругнул незлым тихим словом Блюмочку. Решил вербовать, так хоть на «дачку» не поскупись!.. Как говорят питерские урки, жадные долго не живут.

– Держите!

Артоболевский догадался сам. В темноте вспыхнул маленький трепещущий огонек. После первой же затяжки стало легче. «Пачка», как Леонид и подозревал, оказалась сущей дрянью, но не в этих же стенах перебирать харчами! Будь он, действительно, Арсен Люпен…

– Я, пожалуй, к вам присоединюсь.

Теперь во тьме светили два красных уголька – два хищных глаза.

– Вам, Леонид Семенович, профессиональный вопрос задать можно?

Бывший чекист улыбнулся в темноте.

– Сколько угодно! Какие, к примеру, взятки берут в уголовном розыске. Или на «железке». Хотите расскажу, как лучше доставить вагон с контрабандным сахаром из Пскова в Екатеринбург? Могу и по вашей части. Есть один умелец на Лиговке, он для фраеров ушастых липовые древности штампует. Хвастается, что при царе в Лувр пару цацок загнал.

Кажется, археолог не сразу нашелся, что ответить.

– Ну и работа у вас! – наконец, проговорил он. – Насчет Лувра было бы интересно. В свое время некий Гохман продал тамошним знатокам тиару скифского царя Сайтаферна работы наших одесских ювелиров. Шум был изрядный. Так что не удивлюсь… Но я другом. Про ваше ведомство ходят ужасные слухи. Допускаю, что очень многое из этого – правда. И не потому, что большевики как-то по-особенному плохи. Контрразведка всегда была организацией весьма и весьма специфической. Но вы же реалисты! Разве может сыщик рассчитывать в своей работе на какого-нибудь домового или кабиаса? Скажу больше. У вас принято для построения вашей Всемирной Коммуны вызывать, к примеру, джинна? Я не шучу, Леонид Семенович. Что скажете?

На этот раз пришлось крепко задуматься старшему оперуполномоченному.

– Не слышал о таком, – наконец, рассудил он. – У нас, напротив, приказ был всех этих спиритов и прочих хиромантов-гадалок под контроль брать и сокращать по возможности. Не только из-за социальной вредности. Насчет контрразведки не знаю, а вот жулики и даже шпионы среди этих ворожбитов попадают через одного. А по поводу джинна… Я в феврале 1917-го мальчишкой еще был, но помню, как в хлебных очередях бабы мерзли, как по мужьям-фронтовикам выли. И как солдатики из питерского гарнизона на войну идти не хотели, смерти от германца боялись. Зачем джинна тревожить?

– Вот и мне так казалось.

Легкий шум в темноте. Шаги по камере. Яркий глаз-огонек.

– За что меня арестовали, к чему хотели принудить, в данном случае не так и важно. Допустим, я знал некоего человека – или ваши сослуживцы думали, что знал. Дальше – типичная интеллигентщина. Не скажу, не назову, не помню… Били, хотя и не до полусмерти, пить не давали, болтунов в камеру подсаживали. Я совершенно не удивлялся – народовольцы в своих мемуарах рассказывали вещи и пострашнее. Но вот однажды меня вызвали не к следователю, а некоему важному лицу. Фамилию и все прочее не называли, однако помощник обратился к нему по имени-отчеству. Скорее всего, он «Иванович». Внешность не слишком приметная, но попробую… Худой, уши слегка оттопырены, нос длинный, нижняя губа самая обычная, верхняя очень тонкая. Неглупые глаза, очень чистая русская речь. Но не петербуржец, не москвич – южанин.

– Интеллигентщина, говорите? – не выдержал Леонид. – Да вам бы, Александр Александрович, в сыскное!

– Узнали? – красный огонек замер.

– Я же в Питере служил, – самым естественным тоном пояснил бывший чекист. – У нас там свое начальство, а это – столичные. Просто очень уж удачный портрет вышел, хоть сейчас в розыск.

И на этот раз он лгал «форматно», без всякого изыска, но рядом не было Блюмкина.

– Вначале сей Иванович принялся сокрушаться о моей горькой доле. Лучше бы, конечно, он этого не делал, сразу «Сон Попова» вспомнился. Не читывали, Леонид Семенович? Очень советую. Там представитель вашей профессии лихо разделывает одного бедолагу.

– О юноша! – он продолжал, вздыхая

(Попову было с лишком сорок лет), —

Моя душа для вашей не чужая!

Я в те года, когда мы ездим в свет,

Знал вашу мать. Она была святая!

Таких, увы! теперь уж боле нет!

Когда б она досель была к вам близко,

Вы б не упали нравственно так низко!

– Это где Попов штаны забыл надеть, когда к министру поехал? – вспомнил Леонид. – Мы эту вещь в типографии набирали. «Чтец-декламатор для народных домов», по 15 копеек экземпляр.

– Ну, вот-с. Столь близкого знакомства у нас не обнаружилось, однако сей Иванович внезапно упомянул некоего Мокиевского. Мы с этим господином действительно встречались, и данный факт я признал. Но затем чекист меня удивил. Он поинтересовался, ведомы ли мне, «великие», как он изволил выразиться, способности данной личности. Тут я, признаться, прикусил язык. Мокиевский – известный чудак. Вообразил себя медиумом и чуть ли не прорицателем, проводил столоверчения, дух Калиостро вызывал. Я до сих пор уверен, что все сие требовалось, дабы завоевать сердце одной дамы. Посему ответил я весьма неопределенно, мол, человек хороший, да не всеми понятый. Ух, вы бы видели, что началось!