"Спецназ древней Руси". Компиляция. Книги 1-10" (СИ) - Корчевский Юрий Григорьевич

Впрочем, в первые дни поездки было Хотену не до книги: скакали по затвердевшему насту дороги, почти без передыху, очень уж торопился Радко принести великому князю добытые им вести, а на ночных привалах темно было бы читать, у костра, да и глаза у Хотена сразу слипались. Днем же думал он теперь об ином: если не о Несмеяне, то о том, выдержит ли Яхонт эту скачку – старый конь все быстрее уставал, и основную тяжесть поездки нес на себе беспородный Рыжок, молодые силы которого тоже ведь не беспредельны. А в остальном голова его была занята Несмеяной и тем, как он сам повел себя с нею.

Сначала он снова и снова переживал сумасшедшие часы, пролетевшие в клети под Щековицей, потом, когда привык к тому, что с ним все это действительно произошло, пришлось изгонять из своей души чувство стыда за то, что поступил недостойно. Не лгал он Несмеяне и не храбрился, когда убеждал ее, что сам не боится церковных запретов и кар, что, не колеблясь, уклонится от исповеди и причастия и что ей тоже необходимо обмануть своего духовного отца. Какое имеет право церковь накладывать ограничения на то, что совершается между мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине и любят друг друга? Церковного греха он не боялся и не признавал его, вся беда была в том, что новые отношения, в которые они вступили, ставили под сомнение самое их любовь. Ему дорого было его безответное, но такое яркое и чистое чувство к Несмеяне, и с доброй улыбкой вспоминал он теперь и свое отчаяние, когда, упреждая его признание, вымечтанная боярышня вдруг поведала, что у нее уже есть любимый. Теперь Хотен гордился и своей любовью-мечтой, и своей тоской-печалью – потому, наверное, гордился, что вел себя, как положено доброму молодцу из жалостной песни про любовь.

«До чего же любопытно выходит с любовными делами человека в наше время! – дивился Хотен, одновременно сознавая, что скоро стемнеет и что Яхонт даже под одним вьюком к концу дневного пути дышит с такими хрипами, что слышно на весь Чертов лес. – Весьма любопытно! Недаром все прячут свои любовные дела, запираясь на засовы от людей, накрывая иконы, чтобы святой не увидел. Мы ведь с Несмеяной не только церковные запреты порушили, но и человеческие, заветы отцов и дедов. Что я, впрочем, знаю о любовных переживаниях моего отца?» От воспоминаний об отце, неминуемо тянущих за собой болезненные и теперь чувства ужаса и безнадежности, вызванные у Хотена-подростка его гибелью и последующими бедствиями, уничтожившими их небольшую семью, он заставил себя отвлечься, сосредоточившись на состоянии старого коня, шумно дышащего у него за спиною.

Хотен вернулся к своим мыслям о Несмеяне, когда мысленное обсуждение лошадиных дел, вконец ему опротивевшее, незаметно соскользнуло к состоянию конюшни в Дубках, где назревала починка крыши, а от него к утраченной отцовской усадьбе. «Да, батя мой умер молодым, ему еще меньше было тогда, чем мне сейчас, а сейчас было бы столько, как тестю, ну чуть постарее разве что, – тут Хотен, про себя извинившись перед отцом, изгнал из сознания его милый образ. – Вот взять хотя бы тестя, почтеннейшего старца. Что бы он сказал мне, если узнал бы, что я изменил его дочери? Но разве она не изменила первая мне, еще неизвестному ей жениху, и еще до свадьбы? Наутро я мог бы прогнать ее по обычаю, да не прогнал и даже глаза ей не подсинил по иному народному обычаю – уж не потому ли, что не хотел перед людьми признаваться, что женился на Дубках, а не на Любаве?» Тут Хотен крякнул и, сдвинув шапку на лоб, почесал в затылке. Ему пришло в голову, что сказал бы, если открыть ему все, Творила. Заявил бы, что в старые времена он мог бы взять Несмеяну второй женой, а монастырь за ее обиды поджечь и разграбить. Допустим, не второй венчанной женой, а наложницей Хотен и в нынешние времена мог бы взять свою ладу (многие бояре грешат многоженством), однако беда в том, что никак не может понять, действительно ли ему хочется этого.

Да, три года назад он потерял голову из-за Несмеяны и чуть не потерял жизнь, переживая из-за того, что она любит другого. Черт знает, о чем он думал, когда в конце осени, на Андрея, полупьяный, встретил ее, давно уже черницу Алимпию, и пригласил в свою клеть. Наверное, хотел увидеть унижение гордой боярышни, ставшей бесправною монашкой – или снасильничать хотел, чтобы отомстить? Да нет же, нет, то, что произошло между ними, приключилось по обоюдному согласию, более того, после тех недвусмысленных знаков, которые она послала ему и которых он, тридцатилетний мужик, не мог не понять. И был до того поражен тем, что в семнадцать лет и после любви ко княжичу Всеволоду его Несмеяна оставалась девицей, что у него и хмель рассеялся, а все прежние чувства к ней как будто возродились – вместе с новым, чувством вины… Вот только при втором свидании оказалось, что это она воспользовалась им тогда, осенью, а позавчера – так вообще очертя голову набросилась на него, бесстыдная и соблазнительная… Эх, не он был ей нужен, страдавший некогда из-за нее, а теперь снова готовый полюбить ее Хотен! Стало быть, именно потому он и не предложил ей ничего из того, что придумал после ее признания о понесенной от монастырского начальства каре, а напридумывал много. И украсть ее из монастыря, чтобы поселиться вместе там, где их никто не знает, и – если решит остаться черницею – выплатить за нее вклад в монастырь, чтобы не жила там из милости бесправной Христовой рабыней.

Почему же не пообещал ей тогда? Не потому ли, что ему самому обещания эти показались невыполнимыми? Ведь мечтать о том, чтобы поселиться им вместе, он может, только забыв о супружнице и о сынке, и даже внести за нее вклад сумел бы, лишь найдя клад для князя Изяслава и взяв у него свою долю. Нет, он просто растерялся, он перестал понимать, что должен о ней думать после тех бесстыжих соитий. О таком уже не в красивых протяжных песнях поют, нет, это скорее из тех побасенок, что их скоморохи сказывают, только отогнав подальше детей… Что за черт!

Недовольно всхрапнул Рыжок: тоже, видать, задумавшись, он въехал носом в хвост передней лошади. Отряд встал на узкой тропе. Уже смеркалось. Впереди начали перекликаться дружинники. Наконец, ехавший перед Хотеном Соломина резко повернулся на седле к нему, пахнув застарелым запахом пропотевшей одежды:

– Боярин передает: дозорный заснул и съехал с дороги. Велит каждому разворачиваться на месте – и возвращаемся.

Ничего себе! Хотен сквозь зубы прокричал распоряжение Хмырю, развернул Рыжка, спешился и, вжимаясь плечом в тугие лозы кустов, развернул Яхонта, взобрался на него. Теперь дружину вел его холоп – то-то небось гордится! Не может быть… Нет, не послышалось. Это волки выли впереди, видимо, на дороге. И тут же вой раздался справа, почти сразу же отозвавшись за спиной.

Через четверть часа, показавшуюся Хотену бесконечной, слева сквозь стволы сосен забелело. Поляна! Он крикнул Хмырю, чтобы брал влево еще несколько минут – и на поляне собралась вся дружина. Нахмуренный Радко подъехал к Хотену.

– Они невдалеке, волчары. Скоро будут здесь.

– Что предлагаешь?

Радко вдруг захохотал.

– Будь ты купцом, а я твоим конюхом, съели бы нас вместе с лошадьми и косточек бы не оставили. Но дружинниками в полном вооружении волки подавятся. Лучники стреляют, копейщики копьями колют, а мы с тобою мечами отмахиваемся. Жаль, что шкуры некогда будет снимать!

– Давай распоряжайся, коли такой неустрашимый, – усмехнулся и Хотен, сходя с коня. А Радко возвысил голос:

– Эй, мужи! Надевать доспехи, разводить костер, лошадей к нему. Хмырь, ты коноводом. Мы же все – в круг перед лошадьми!

Костерок уже начинал разгораться, когда неясные тени замелькали в сумерках между деревьями.

– Явилась стая, не запылилась, – пробурчал Хотен и поглядел на лошадей. Они уже сами, тревожно взбрыкивая, сгрудились в кучу возле костерка. – И не одна стая, а словно со всего Чертова леса собрались.

Волки ринулись вперед, как только совсем стемнело. Еще на бегу в одного попала стрела, он заскулил, как собака, остальные набросились на раненого, разрывая в клочья. Три волка, подбиравшиеся, поджав хвосты, к Хотену, присели на мгновенье и вдруг помчались в ту сторону, откуда неслись визг и рычание.