Феллах - Абд ар-Рахман аш-Шаркави

— Кого? И Салема, говоришь? — сразу насторожился шейх Талба. — Чтобы я не слышал от тебя этого имени! Тоже мне нашла героя, борца за справедливость! Выбрось его раз навсегда из своей головы! Не заставляй меня за тебя краснеть!

— Ну что ты, шейх, набрасываешься на девчонку? — заступились феллахи за Тафиду. — И она, и все мы ждем возвращения наших земляков. И мы их дождемся рано или поздно. А ты вместо того, чтобы ругаться, лучше помоги нам молитвой. Упроси аллаха ниспослать нам хоть немного радости…

За поворотом засигналил автобус. Я и еще несколько человек поспешили к развилке, на остановку. Деревья, высаженные по обе стороны дороги, мешали разглядеть автобус. Неожиданно для меня он показался почему-то с противоположной стороны. Перед деревней дорога так петляла, что по шуму машины трудно было определить, куда идет автобус, в Каир или из Каира. Перед развилкой автобус замедлил ход. Теперь уже все заметили приближающийся автобус и невольно обратили на него нетерпеливые взоры. В глазах каждого вновь вспыхнула тайная надежда, что именно этот автобус привезет наконец тех, кого так долго ждала вся деревня. Ах, если бы эти надежды могли оправдаться!

Автобус, натужно ревя мотором, медленно преодолел последний подъем перед развилкой, на мгновенье будто запнулся и вдруг с новыми силами рванул вперед и быстро скрылся за поворотом, оставив позади себя облако серой пыли и запах гари.

Люди долго смотрели вслед автобусу, пока окончательно не развеялось облако дорожной пыли, за которым они, возможно, еще надеялись увидеть кого-то. Но пыль осела, а дорога оставалась пустой. Вспыхнувшие было в глазах огоньки надежды погасли.

Я и не заметил, что сюда, к остановке, сбежалось столько людей. В толпе я не сразу увидел Инсаф. Она стояла молчаливая и печальная. И в то же время что-то новое появилось в ее лице и в глазах — выражение твердости и решимости.

— Значит, их не выпустили, — сказала Инсаф, как мне показалось, с упреком. Я не понял, то ли она высказала вслух свое предположение, то ли задала мне вопрос. Но я все равно не мог на него ответить и поэтому промолчал.

Узнав, что я собрался ехать в уездный центр, Инсаф наставительно сказала:

— Ты напомни им, что правительство признало нашу правоту, раз оно отозвало старого и прислало вместо него нового уполномоченного. Почему же уездные власти не хотят отпустить наших мужчин? Ты им объясни, может, они хоть теперь поймут свою ошибку. Да прояснит их разум аллах! Скажи им…

— Да, да, ты еще скажи им, — перебил ее шейх Талба, — что новый уполномоченный тоже занимается самоуправством. Он отстранил верного слугу аллаха, шейха Талбу, от святого дела, помешав ему читать Коран… Не знаю, куда вы только все смотрите? — обратился вдруг он к феллахам. — Почему не соберете собрание, чтобы защитить вашего шейха, который читал Коран вашим родителям?

— Ты что, предлагаешь провести собрание прямо здесь, под деревом? — спросил его кто-то насмешливо. — А вдруг нас всех и тебя вместе с нами арестуют?

— Что ты ерунду мелешь? — обиделся шейх. — Если кто и спросит, мы ответим, что обсуждаем божественные дела. А такие собрания никто не имеет право запретить.

— Ну, зачем торопиться, уважаемый шейх? — попытался его успокоить пожилой феллах. — Мы тебя в обиду не дадим. Как читал, так и будешь читать свой Коран. Вот вернется учитель, будешь читать и на курсах. Моли только аллаха, чтобы наши земляки скорее возвратились. Аллах, ведь сам говоришь, всесильный, всемогущий и справедливый, значит, это его дело — помочь, чтобы правда восторжествовала.

— Правильно, отец! Помоги, чтобы они вернулись, — вставила свое слово Тафида.

— А ты чего вмешиваешься? — опять набросился на нее шейх. — Марш домой!

Тафида нырнула в толпу, потом, улучив момент, приблизилась ко мне и с мольбой скороговоркой произнесла:

— Помогите, чтобы они вернулись! Ведь их несправедливо арестовали. А несправедливость должна быть наказана! Добейтесь, чтобы их выпустили, а виновных наказали!

Шейх Талба, заметив, что Тафида все еще здесь, разразился громкими проклятиями. Однако и на этот раз они потонули в общем шуме голосов обступивших меня женщин и мужчин, которые наперебой давали мне различные советы и наставления. Одни меня отговаривали ехать в уездный центр — там кругом дружки-приятели Ризка, они только выдают себя за социалистов, а сами ничем не лучше его. «Чего доброго, и тебя еще посадят», — говорили они. Другие, наоборот, советовали ехать и смелее добиваться освобождения ни в чем не повинных людей. Там тоже есть настоящие революционеры, которые помогут отстоять правое дело.

— Чего зря тратить время? Поезжай лучше прямо в Каир! — советовали третьи. — Такие вопросы можно решить только в Каире. Объясни там все подробно, а заодно и поинтересуйся, что стало с нашей жалобой, которую мы послали президенту. Пусть он сам разберется и накажет тех, кто бросил в тюрьму наших земляков.

— Нет, все-таки поезжай в уездный центр! — настаивали первые. — Надо узнать сначала, какая там обстановка. Ты только поменьше говори и побольше слушай. А когда всех выслушаешь, намекни им, что уполномоченный уже полетел со своего места и скоро его отдадут под суд. А разоблачили, мол, его именно те люди, которых вы держите в тюрьме…

— Упаси тебя аллах! Ни в коем случае не говори им такого, — снова возражали другие. — Действуй потихоньку.

— А чего скрывать? В уезде и так, наверное, знают про уполномоченного. Ты присмотрись там как следует, а потом нагони на них побольше страху. Выложи им все, что знаешь, да припугни их — мол, феллахи молчать не будут. Революция для нас отобрала землю у эмира, а не для Ризка и не для уполномоченных. И мы эту землю никому не отдадим. Так и скажи им!

За общим шумом и гамом никто не услышал, как подошел новый автобус. Но на этот раз он все равно не смог бы проехать мимо, ибо феллахи преградили ему дорогу. Усаживая меня в автобус, они продолжали давать мне наставления и напутствия, стараясь перекричать друг друга. Мужчины, женщины, дети так плотно обступили автобус, что шоферу пришлось долго и настойчиво давать длинные сигналы, подкрепляемые то крепкими словами, то просьбами освободить дорогу, прежде чем он сумел тронуться с места. Кое-как втиснувшись в переполненный автобус через переднюю дверь, я помахал наконец своим землякам рукой. Вслед мне раздались сначала громкие отдельные голоса с пожеланиями доброго пути, которые потом слились в общий хор, нараспев скандировавший:

— Земля наша — сказал Насер! Земля наша — сказал Насер!

Шофер автобуса, добродушно улыбнувшись, громко произнес:

— Чудеса да и только на белом свете! Воистину велики деяния аллаха. Давно ли само слово «феллах» считалось ругательством. И того, кто осмелился бы сказать, что земля принадлежит феллаху, прямым путем отправили бы в тюрьму, а то и на виселицу. А теперь в каждой деревне феллах — хозяин земли.

И шофер, переключив скорость, прибавил газу. Автобус пошел быстрее.

— Да, много мне пришлось повидать на своем веку, а до такого не думал дожить, — продолжал шофер, ухмыляясь в усы. — Феллахи как песню поют: «Земля наша! Земля наша!» Услышал бы такие слова эмир, бывший хозяин этой земли!..

Автобус проглатывал километр за километром. Направо и налево тянулись бескрайние поля, зеленеющие всходы пшеницы сменялись перевернутыми пластами свежевспаханной земли. «Да, земля, конечно, должна принадлежать тому, кто ее обрабатывает. И сейчас это стало законом, — думал я. — Но почему же сейчас бросают людей в тюрьму только за то, что они отстаивали это законное право феллахов владеть землей?..»

Машина все дальше и дальше уносила меня от той развилки на краю деревни, куда я то и дело мысленно возвращался, восстанавливая в памяти наставления и напутствия, добрые слова и пожелания моих земляков. И все это сливалось в многоголосое эхо, которое неотступно сопровождало меня в пути:

«Земля наша — сказал Насер! Земля наша — сказал Насер!..»

Глава 10

Было время, когда мне не приходилось задумываться над тем, сколько правде для победы над ложью нужно приложить усилий, сколько преодолеть трудностей. Я и не подозревал, что ложь может рядиться в красивые одежды, принимать самый привлекательный облик, надевать на себя маску искренности и бескорыстия, пробуждать у людей к себе чувства симпатии, привязанности и даже страстной любви. Мне казалось, что правда всегда остается ясной и яркой, как солнце, и поэтому ее невозможно затмить или очернить. Она будет светить, даже если ее бросят в темницу.

В детстве я считал, что ложь сама по себе отвратительна, бесчестна и недостойна, и поэтому ее не следует слишком опасаться, и уж вовсе нет надобности тратить много сил, чтобы ее расшатывать и подтачивать. Она рухнет сама. Рухнет, как гнилая стена, как дерево, изъеденное червоточиной. Она ничтожна, если даже на нее одеть корону, она порочна и в подвенечном платье, она труслива с обнаженным мечом в руках и уязвима даже за щитом из брони. Именно поэтому она обречена на гибель, ее поражение предрешено.