Феллах - Абд ар-Рахман аш-Шаркави

В детстве я считал, что ложь сама по себе отвратительна, бесчестна и недостойна, и поэтому ее не следует слишком опасаться, и уж вовсе нет надобности тратить много сил, чтобы ее расшатывать и подтачивать. Она рухнет сама. Рухнет, как гнилая стена, как дерево, изъеденное червоточиной. Она ничтожна, если даже на нее одеть корону, она порочна и в подвенечном платье, она труслива с обнаженным мечом в руках и уязвима даже за щитом из брони. Именно поэтому она обречена на гибель, ее поражение предрешено.

Я наивно полагал также, что истина сама говорит за себя — красивая, честная, добрая и благородная, поэтому она неприступна, как крепость, притягательна, как магнит, ее все уважают и чтят, даже если она облачена в лохмотья.

Но с годами я понял, что правде недостаточно иметь одни только добродетели, она должна еще иметь колючие шипы, уметь выпускать когти и обнажать зубы, чтобы противостоять лжи и дать ей, когда потребуется, достойный отпор, иначе острые клыки лжи разорвут ее, беззащитную, на части.

Жизнь научила меня, что правда, как и честь, должна уметь за себя постоять. Для этого она всегда должна быть во всеоружии: иметь смелость и благородство, страсть и энергию, но и сильный голос, способный подняться над зычными окриками и перезвонами клеветы. И еще правда всегда должна быть начеку, оставаться бдительной и днем и ночью, пока идет непримиримая и беспощадная борьба с ложью, которая может в любой момент нанести удар в спину, прибегнуть к любой низости и подлости, чтобы утвердить свою власть.

Мои земляки феллахи, к сожалению, не усвоили этой истины. Став владельцами земли, о которой они так долго мечтали и ради которой перенесли столько страданий и мук, они решили, что правда уже восторжествовала. На зло они не стали отвечать злом, на подлый удар — ответным ударом, хотя у них было достаточно и сил, и мужества, и смелости. Они были слишком честны и благородны, чтобы отступить от своих высоконравственных принципов, основанных на глубокой и искренней вере в победу правды над ложью, добра над злом. Они были убеждены, что правда пробьет своими светлыми лучами стену мрачной лжи и поэтому нет необходимости, защищая ее, прибегать к недозволенным приемам и методам. Они придерживались этого принципа даже в тех случаях, когда их противник, пренебрегая правилами честной борьбы, наносил им уколы в самые болезненные и уязвимые места и не колеблясь мог в подходящий момент вонзить им и нож в спину. Но они считали, что отвечать врагу тем же ниже их достоинства. Они признавали только честный, открытый бой, предпочитая наносить противнику удары в лоб.

Именно поэтому Абдель-Азим умолчал в уездном центре о том, что незнакомец из Каира домогался Тафиды, заставляя ее прислуживать ему и позволяя себе вольности в отношении честной девушки. Ни слова он не сказал и о том, как Тауфик чуть было силой не притащил Тафиду в комнату Исмаила и как они вынуждали шейха Талбу заставить дочь быть более сговорчивой. Абдель-Азим счел излишним намекать на довольно странный характер отношений между Тауфиком и Исмаилом. Лишь когда этот тип из Каира обвинил самого Абдель-Азима в распутстве, выражавшемся якобы в том, что он, пользуясь своим положением в деревенском комитете и в правлении кооператива, склоняет женщин к сожительству и состоит в любовных отношениях с Тафидой, самой красивой девушкой в деревне, которая в дочери ему годится, мой брат ответил, что это наглая ложь. Он не стал приводить в свое оправдание никаких доказательств, ограничившись лишь тем, что призвал в свидетели аллаха и потребовал не упоминать больше имени Тафиды, чтобы не компрометировать репутацию честной и непорочной девушки. В заключение, правда, он добавил, что у лжи короткие ноги — много не прошагает, а истина всегда пробьет себе дорогу.

На Абдель-Максуда возвели еще более нелепые поклепы. Его обвинили в том, что он, злоупотребляя своим положением члена АСС, присваивает часть кооперативных семян и удобрений, которые с помощью Хиляля, Салема и его матери сбывает на сторону. Более того, он, якобы использовав привязанность Салема к себе, склонял к сожительству Инсаф. Абдель-Максуд не счел нужным даже опровергнуть эту гнусную клевету, он только в сердцах молча сплюнул на землю. Он не стал здесь рассказывать о махинациях Ризка с кооперативными машинами и о прочих грязных делишках своих врагов, хотя без труда мог бы вывести их на чистую воду. Он был уверен, что правда должна победить сама по себе. Справедливость рано или поздно восторжествует. Он и его друзья в конечном итоге все равно выйдут победителями, даже если будут молчать, а выдержав это тяжкое испытание, еще решительнее смогут бороться против тунеядцев, присоединившихся к кооперативу и примазавшихся к руководству комитета АСС. Они будут бороться до тех пор, пока не уничтожат всех этих паразитов, эксплуатирующих феллахов, прикрываясь громкими фразами о социализме. Неужели этим людям Абдель-Максуд и Абдель-Азим должны были доказывать, что они не являются «врагами социализма»? Это обвинение звучало настолько абсурдно, что им ничего не оставалось делать, как только улыбнуться.

Что касается Салема, то он просто расплакался от беспомощности и обиды, когда его спросили о характере отношений между его матерью и Абдель-Максудом, в исступлении царапал он себе лицо и от душивших его слез долго не мог произнести ни слова. Он не допускал и мысли, что кто-то мог бы осмелиться так опорочить самых честных и благородных людей на земле. Тем не менее даже Салем не пытался вывести на чистую воду и показать неприглядное лицо этих низких людей, способных нанести такие глубокие оскорбления ему самому, Абдель-Максуду и Умм Салем. Он поклялся, что отомстит им, когда вернется в деревню. Настанет день, и он сумеет проучить подлецов! И день этот не за горами!

А Хиляль в ответ на предъявленные ему вздорные обвинения в причастности к краже кооперативного имущества лишь громко рассмеялся. Уж он-то лучше всех знал, кто на самом деле занимается разбазариванием и воровством кооперативного добра. Зачем ему было об этом говорить где-то на стороне? Он не терял уверенности, что схватит воров за руку и разоблачит перед всей деревней. Пусть народ знает, кто занимается этим грязным промыслом. Уж тогда ворам отпираться будет бесполезно. И кем бы они ни оказались, какой бы высокий пост ни занимали, им все равно придется держать ответ перед жителями деревни. Вот это и будет ответом на предъявленные ему обвинения!

Как бы там ни было, все четверо даже не пытались себя защитить, доказать свою невиновность. Они просто отвергли выдвинутые против них ложные обвинения и выражали при этом свое самое искреннее возмущение. Они были убеждены, правда на их стороне, значит, и все прояснится само собой. Именно поэтому они отказались говорить. Они хотели дать своим врагам открытый бой.

Все происходящее казалось им недоразумением, которое должно проясниться. Ну, продержат их в тюрьме несколько часов — и выпустят. Иначе и не может быть. Ведь правда на их стороне. А правду не утаить. Пусть сейчас соберутся хоть все силы зла, какие есть в уезде, все равно им не закрепить своей временной победы!

Но все оказалось не так просто, как думали мои земляки. Они просидели в уездной тюрьме не час и не два, а целые сутки. Потом вторые и третьи. И наконец без каких-либо объяснений их отправили в… Каир!

Случайно оказавшись свидетелем событий, я, честно говоря, на первых порах тоже был уверен, что ни в чем не повинных людей долго в тюрьме держать не будут. В конце концов недоразумение будет улажено. Тому, кто отдал приказ посадить их в тюрьму, рано или поздно укажут на его ошибку, и он должен будет принести свои извинения. Конечно, никакие извинения не смогут заставить забыть оскорбления, страдания и унижения, которые человек перенес, пусть даже в течение нескольких часов. Душевные раны так быстро не заживают. Не только формальные извинения, но и самые искренние заверения, все блага мира, которые потом предоставляются незаслуженно обиженному человеку, не в состоянии исцелить эти кровоточащие раны. Сколько бы ни лилось слез раскаяния и сострадания, они не могут потушить бушующее в оскорбленном сердце пламя ненависти к своим обидчикам.

По приезде в город я отправился в уездный комитет АСС. Когда я вошел в кабинет секретаря комитета, тот с кем-то разговаривал по телефону. При виде меня он широко и радушно улыбнулся. Я сразу узнал его. В прошлом это был один из преуспевающих адвокатов нашего уезда. Я знал его давно — мы были почти одногодки. Он принадлежал к числу тех самовлюбленных людей, которые упиваются своим красноречием. Они слушают только самих себя, даже если изображают на своем лице подчеркнутое внимание к словам собеседника. Когда он говорил, будто нанизывая на нескончаемую ниточку красивые, тщательно обкатанные слова, которые он подкреплял живописными, артистическими жестами, создавалось впечатление, что он произносит очередную речь в суде, где с одинаковым пылом мог бы выступать и в роли защитника, и в роли прокурора. Холеное, чуть вытянутое лицо с легким румянцем и спокойный взгляд не привыкших чему-либо удивляться чуть прищуренных глаз как бы подчеркивали его независимость и уверенность в себе.