Месть «Голубой двойки» - Федор Орлов

Облюбовали с воздуха подходящую площадку у какой-то деревни, выбросили специальный вымпел с просьбой помочь нам организовать посадку. Но никто даже не подошел к вымпелу — боятся люди, попрятались все. Пришлось на свой страх и риск выбирать направление захода. Я распорядился снять взрыватели с бомб, сам пошел на площадку с планированием в сторону деревни; если суждено поломать машину, так колхозники успеют добежать до нас и потушить пожар. За рулем остались вдвоем с Козыревым, все остальные перебрались в хвост. Все нормально рассчитал, отлично выровнял — а самолет не садится, площадка-то, оказывается, с уклоном. Приземлился с промазом. Корабль остановился чуть ли не на середине деревенской улицы, в четырех шагах от колодца.

Целый день пришлось очищать самолет от льда — с таким обледенением я встретился впервые в своей летной практике. Даже кольцевые прицелы на пулеметах приняли форму детских валенок, а шасси и передние кромки крыла казались выточенными из льда. И как только нас воздух выдерживал! Очищать самолет помогали деревенские мальчишки и женщины. Нелегко было вытащить потом корабль из деревни в поле. Пришлось запрячь несколько пар лошадей, привязать концы веревок за колеса-шасси и за костыль и волоком всей деревней тащить самолет назад, или как у нас говорят, «хвостом вперед». Развернуться на месте не позволяла ширина улицы. Хотели взлететь днем, пока облака были повыше, но случилась непредвиденная задержка: при рулении по ухабистой замерзшей земле поломали костыль. Заварить его на месте не было никакой возможности. Подумали-подумали и решили попытаться взлететь без костыля, но сразу идти на ближайший аэродром и отремонтировать там поломку. Через полчаса мы уже приземлились на площадке Кесовой Горы. Даже придирчивый штурман Вашуркин показал мне большой палец, — мол, отлично сел.

На следующий день машину исправили, но погода по маршруту все еще была плохая, и мы на несколько дней остались «загорать» в Кесове. И надо же такому случиться: перед самым вылетом я увидел на улице Варю Расторгуеву, ту самую молодую ленинградку, которая с такой душой пела на концерте «Землянку». Мы поздоровались как добрые друзья, давным-давно знающие друг друга, никак не могли наговориться. На прощанье перед отлетом Варя подарила мне новую песню, «Огонек», и в шутку пожелала, чтобы в следующий раз она увидела меня уже со Звездой Героя на груди.

Не успели у себя на аэродроме зарулить на стоянку, как подъехал командующий, генерал-лейтенант Куцевалов с членом военного совета генералом Мошниным. Я начал докладывать все по порядку, но командующий сразу же прервал меня:

— Экипаж цел? Машина цела?

— Так точно! Экипаж невредим, самолет исправный…

— Ну, а остальное мне все ясно, я только что разбирался по этому делу. Давайте-ка замаскируйте хорошенько самолет, что-то немцы сегодня часто летают, — сказал так и направился к своей машине. Потом вдруг остановился и спрашивает:

— Где бомбы?

— В люках, — отвечаю.

— Что же, так и летали с бомбами? Оставили бы их в Кесове или сбросили куда-нибудь в озеро.

— Да меня тогда, товарищ генерал, Колпашников совсем замучает. Мне и с немцами воевать будет некогда. Знай только, пиши на каждую бомбу объяснительную записку…

Командующий улыбнулся и уехал. А вскоре нам прислали нового комиссара эскадрильи — батальонного комиссара Виноградова. На груди у него сверкал орден Красной Звезды. Правда, он был небольшого роста, и когда вышагивал рядом с высоченным Родионовым, мы все невольно вспоминали азбуку морзе: точка-тире. Но Виноградов быстро вошел в круг своих обязанностей, скоро завоевал большой авторитет и уважение всего личного состава.

А Евгения Ивановича Сырицу перевели-таки от меня, назначили штурманом эскадрильи, теперь он летал с Родионовым, а я — с Вашуркиным. Но когда командир эскадрильи оставался на КП, Сырица по старой памяти всегда летал с моим экипажем. В воздухе мы проводили теперь еще больше времени. В середине октября немцы заняли Калинин, и их авиация перебазировалась на ближайший аэродром. Там скопилась тьма-тьмущая самолетов, которые должны были сбрасывать свой смертоносный груз на Москву. Тогда перед нашей эскадрильей ночников поставили задачу: неустанно бомбить аэродром, не давать немцам работать ночью. Нам приходилось делать за ночь по два-три вылета. Держали немцев под постоянным контролем, буквально висели над ними до самого рассвета. А утром уже заступали на дежурство пикирующие бомбардировщики и истребители. Мы, ночники, даже составили между собой своеобразный график — чтоб небо ночью над аэродромом не пустовало ни минуты. Притом, не сразу сбрасывали все бомбы, сначала ходили на высоте, выжидая подходящий момент. Это было, конечно, для противника невыносимо — сознание того, что в любой момент на них может упасть бомба, изматывало их нервы. А нам только того и надо было. Частенько приходилось летать и при плохой погоде. Тогда мы ограничивались серийным бомбометанием по стоянкам самолетов с одного захода. И несмотря на ураганный огонь зениток, оставляли за собой много очагов пожаров. Особенно большой ущерб наносили зажигательные бомбы. Как польешь сверху огненным дождем — сразу вздымается ввысь мощное пламя, и даже невооруженным глазом видны горящие силуэты самолетов.

Иногда и облачная осенняя погода была нам на руку. Прилетишь на цель — а все внизу окутано густой пеленой тумана. Только смутно просматриваются очертания города. Но примерно знаешь, в какой стороне находится аэродром или железнодорожная станция, и идешь прямо туда. Немцы сразу, конечно, всполошатся, зашарят по небу прожекторами. А нам теперь и вовсе нетрудно сообразить, где у них расположены основные объекты. И как уточнишь хорошенько цель — ну, тогда держитесь, гады!

Из всех моих бомбометаний, выполненных в эти дни, самым удачным мне запомнилось сделанное 25 октября: в ту ночь мой экипаж уничтожил шестнадцать самолетов противника, это подтвердил позже и штаб командующего фронтом. Тогда у меня была всего одна бомба, но не простая, а рассеивающая, весом в три тонны, в ее корпусе помещалось несколько десятков и даже сотен маленьких самостоятельных бомб. От такой «бомбочки» получается целый огненный ливень.

Очень много крови и нервов стоили нам капризы погоды. Метеорологические сводки часто не подтверждались, а по западным маршрутам и вообще никто не мог дать никаких прогнозов. Хорошо еще, что наши самолеты имели солидный запас горючего — около семи тысяч литров. Попав в полосу низкой облачности, мы могли уйти на дальний запасный аэродром или даже, как говорят летчики, «переночевать в воздухе». Помню, однажды я почти восемь часов прогудел в облаках, здорово обледенел и, как ни жаль было бросать машину, мы уже приготовились выброситься на парашютах. Но потом выскочили-таки, и восходящее солнце начало постепенно уменьшать наш опасный вес, растапливая лед. Всматриваюсь вперед, различаю лес, овраги, поляну. Выбираю более или менее подходящую площадку и сажусь, чтоб переждать непогоду, хотя и щемит сердце: представляю, как волнуются сейчас на аэродроме, переживают за нас. Вообще, с нашей легкой руки, вынужденные посадки бывали нередки. Как-то и Федя Локтионов сел ночью в незнакомой местности где-то под Ярославлем, использовав при посадке мой опыт. Самолет сел нормально, экипаж остался невредим. Только стрелок Петр Рудасов при приземлении на парашюте умудрился попасть на какое-то строение и вывихнул ногу, несколько дней потом летал стоя, с палкой.