Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Александр Кондратов

Первый. Мне стало тяжело говорить. Никогда он не понимал меня. Как мне ему доказать, что все это ради него? Что он для меня, а я — для него? И что, когда он что-то делает для меня, он делает это для себя?

Второй. Я поглядел на себя в зеркало. Да, у меня лицо самоубийцы. Мутные глаза. Неопределенно-расплывчатый взгляд, который и смотрит, и одновременно не смотрит, — и видит, и не видит. То есть смотрит только в себя и видит себя, но и себя-то не видит как следует. Впалые щеки, рахитичная кожа и бледный цвет лица. Жидкие рыжие волоски моей полубороды. Толстые дрожащие губы, по которым так и хочется шлепнуть. Конечно, если убивать себя, так только мне. Если не мне, то кому же и убивать себя? И все-таки так трудно себя убить. Так трудно с собою расправиться, прервать, так сказать, нить своей собственной жизни. Сомнения вдруг возникли во мне. А действительно ли он этого хочет? Действительно ли ему это надо? Вдруг это мне лишь показалось? Вдруг я это себе все только выдумал? Нет, думал я, мне надо еще раз тут убедиться. Мне еще надо все это проверить. А заодно, если окажется, что это все-таки действительно так, с ним попрощаться. И я начал думать: как бы мне это проверить? Я стал задавать ему исподволь наводящие вопросы. «Ну как, — говорил я ему, — ведь жизнь — хорошая штука?» — «Да, — отвечал он, кивая, — очень хорошая…» — «А какая хорошая сегодня погода!» — говорил я. «Да, — отвечал он, кивая, — погода сегодня прекрасная». Тогда я подбирался ближе. «А у тебя ничего не болит?» — спрашивал я. «Нет, ничего, — говорил он. — А как ты себя чувствуешь?» — «А у меня вот, — отвечал я, — болит зуб. Что бы мне такое с ним сделать?» — «Не знаю», — говорил он, пожимая плечами. Но тут же, будто бы спохватившись, и добавлял: «Скорее всего, его тебе придется вырвать…» И я все сомневался и не знал, то ли он хочет, чтобы я выдрал свой зуб, то ли хочет, чтобы я покончил с собой. Спрашивать его прямо — хочешь ли ты этого? — было мне почему-то неудобно. Я сказал ему однажды более ясным намеком: «А вдруг я умру из-за этого зуба?» Но он и тут извернулся в непонятную сторону: «Ну, что ты! Из-за зуба еще никто не умирал». — «Да нет, умирали, — сказал я. — Я знаю…» — «Ну что ж, — сказал он. — Раз знаешь, значит, иногда умирали». — «Ну, вот видишь, — сказал я. — Вдруг вообще что-нибудь со мною случиться?» — «Что может с тобою случиться? — сказал он. — Тем более что ты-то вообще никогда не умрешь. Я знаю, что ты будешь жить вечно…» И это была уже совершенная наглость с его стороны: как это так? Я буду жить вечно! Ведь никто еще не жил вечно. Ведь вечно люди вообще не живут и жить не могут. Что бы с нами стало, если бы мы стали жить вечно. Но я так опешил и растерялся, что не спросил его, к чему это он и что это значит. Это было так странно! Так не соответствовало моим представлениям о нем и о том, чего, как я думал, он от меня хочет. В смущении я машинально спросил про мелочь, внимание к которой все-таки сохранил в себе и которой я, так сказать, прикрылся: «Откуда ты это знаешь?» — «Знаю…» — сказал он и потом промолчал. «Эгоист несчастный, — подумал я. — Думает только о себе…»

Первый. Нет, он никогда не понимал меня! Всегда он принимал меня за кого-то другого! Всегда он, мне кажется, думал, что я ему враг, а не друг.

Второй. А потом мне помог случай. У меня так часто бывает: совпадение моего внутреннего с внешними обстоятельствами складываются так, что я должен делать то-то и то-то, и я сам, как раз к тому моменту, когда я должен начать это делать, уже хочу того же «то-то» — хочу это делать. Про меня думают, что я притворяюсь, когда говорю, что хочу, тогда как на самом деле я должен бы был не хотеть, — но я хочу в самом деле. Или, с другой стороны, про меня могут думать, что я притворяюсь, что я не могу как раз тогда, когда я бы не должен был мочь, — но я не могу в самом деле. И тут тоже: я думал, как бы мне убедиться еще, причем желательно, чтобы без слов, потому что слова его были такими двусмысленными, а лучше — на чем-то наглядном, так сказать, в факте, в более ощутимом и потому более доказательном и неопровержимом. И я получил себе этот факт. Вернее, я — одновременно — его себе и создавал, в нем участвовал. Мама послала меня в хозяйственный магазин купить нож: наш, старый, иступился, и у него сломалась ручка. И тут я увидел, что этот нож может мне пригодиться. Сам бы, конечно, я до такого ножа не додумался, но тут он мне подвернулся, и я его для себя использовал. Я пригласил его с собой и видел, как он заинтересовался, когда я сказал про нож. Я нарочно долго рассматривал все разнообразные ножи, что были у нас в магазине. Я брал то один, то другой, взвешивал их на руках, подкидывая на ладони, проводил пальцем по лезвиям, сдувал с них несуществующие пылинки. Ножи сверкали, их блики и зайчики слепили глаза, их голубая сталь со свистом рассекала воздух. Он стоял, принюхиваясь и хмурясь, как кот возле лакомого блюда, и я видел, как ему трудно скрыть свое удовольствие: он непроизвольно и часто удовлетворенно кивал, хотя и пытался делать вид, что ему все равно и что он равнодушен. Когда я, дуя на лезвие, поднес нож к губам, он прямо-таки замер весь, насторожившись. Ясно: он уже видел, что я приставляю этот нож себе к горлу. «Нет, голубчик, — подумал я. — Не все сразу. Не здесь и не тут. Еще рано. Еще чуть-чуть подождешь…» И каждый раз он кривился от разочарования, когда я клал ножи на прилавок. Руки у него, видно, так и чесались, чтобы самому вложить нож мне в руку. Я, наконец, выбрал один большой длинный нож (больше, конечно, для него, чем для мамы): зверский, кривой, выразительный, зверовидный и звероподобный, нож для мясников, нож для самоубийц и — убийц. И он, хотя я не убил себя при нем этим ножом, все-таки, пусть наполовину, был удовлетворен и облегченно вздохнул. «Ну все, — так я и читал ему по глазам. — Попался, голубчик…» — «Чего уж там, — думал я. — Вот нож. Я взял его в руку. Я его — концом — приставил к себе. А ты можешь уж и надавить на мою руку, которая держит нож, своею рукой. Ладно уж, давай надави…» И мне все уже было ясно. А тут он еще подтвердил: «Да, так… вот так…» — «Что — так? — спросил я. — Что вот так?» — «Такие вот наши дела…» — сказал он. И опять замолчал. Я молчал тоже. Я понял: мне осталось одно — с ним проститься. «Ну, ладно, — сказал я. — Я пойду. До свиданья…» — «Да, — сказал он. — До свиданья. До скорой встречи…» Мы оба не сказали друг другу «прощай» — ни он, ни я. Где, подумал я, мы с ним встретимся? Что он имел в виду? «До свиданья», — сказал я, и пошел, и повернулся, чтобы уйти, уйти насовсем. И тут он удержал меня за руку. «Постой, — сказал. — Погоди… Постой. Еще немного… Я тебе должен что-то сказать». — «Ну, что тебе?» — буркнул я. Чего он там еще выдумал? Чего это ему еще от меня надо? Он молчал. Я видел, как ему трудно. Он покраснел. Он напыжился и смутился. Он стал глядеть в пол и отвел глаза в сторону. И наконец, держа меня за руку, не глядя на меня, отталкивая меня и одновременно притягивая, он прошептал мне: «Мой друг… мой милый хороший друг… Наконец-то мы вместе. Наконец-то мы стали друзья…» И я видел: он оговорился, конечно. Он сказал «друг» вместо «враг». Но я видел: он любит меня! Это было самое главное, и это мне было достаточно. А я ведь тоже любил его! И я страшно смутился. А я-то хотел его покинуть. Я-то о нем так плохо подумал! То я думал, что он хочет меня убить, то — что он хочет другой моей смерти: чтобы я убил себя сам. Я тоже любил его, и я был ему врагом, но достаточно ли я любил его? Не любил ли он меня больше, чем я его? «Да, да, мы враги, — стал я смущенно что-то бормотать ему в ответ. — Мы с тобой большие враги. Мы неразлучны. Нас никто и водой не разольет. Мы такие враги, каких еще не было…» И так далее, еще какую-то глупость, чтобы он понял по ней, по этой глупости, как я его люблю. И он понял. Он довольно кивнул, опять засмущался и так, еще больше смутившись, тихонько прошептал мне: «Я готов убить тебя…» Я согласно и удовлетворенно кивнул: да, это так. А он добавил: «Я готов убить тебя ради тебя…» О, это было что-то новое! Он снова явно оговорился: надо было сказать не «ради тебя», а «ради себя». Ну да ладно! Чего только не скажут влюбленные! Каких только слов они не шепчут. Он сказал это так, будто бы ждал, что я вот сейчас и убью тут себя на месте, и потому и держал меня за руку, все не отпускал, и так мы и стояли с ним в этой битком набитой хозяйственной лавке, взявшись за руки, как дети, и поддерживая друг друга. «Ну ладно, — сказал я наконец, осторожно высвобождаясь. — Я, пожалуй, пойду». — «Да, — сказал он. — Иди…» — «До свиданья». — «До свиданья», — ответил он мне. И уже отпустил меня и сам чуть-чуть оттолкнул и подтолкнул — дальше, вперед, — и я снова пошел, но тут он опять меня задержал. «Постой, — сказал он хрипло и не глядя мне в глаза. — Отдай нож…» Он страшно волновался при этом. И я тоже! «Зачем он тебе?» — спросил я. «Так, — сказал он. — Я хочу иметь нож». — «Резать мясо?» — «Да», — он кивнул. «Но ведь тут вон сколько висит ножей», — сказал я. «Мне нужен твой нож», — сказал он. Я возмутился: зачем ему еще этот мой нож? Не собирается ли уж он меня им тут же прирезать? «Не отдам», — сказал я. «Отдай, — сказал он просительно. — Я тебе заплачу». — «Ладно, бери», — сказал я. И я протянул к нему руку с ножом, острием к нему, но он почему-то сразу не взял, а только подошел ближе ко мне, и я тогда протянул нож еще дальше, опять острием в него, и он, все не беря, опять пододвинулся мне навстречу. Вот гад, не берет, подумал я! И продвинул нож еще дальше, коснулся его, прямо в живот, и он опять пододвинулся. Мне хотелось продвигать нож все дальше и дальше, и я продвигал, а он, все ближе и ближе, пододвигался ко мне, мне навстречу, натыкаясь на нож. О господи, подумал я, ведь мне хочется убить его! Ведь я его уже убиваю! Ведь сейчас я убью его! И я хотел отдернуть руку, но невольно опять продвинул ее вперед, а он, о боже, опять ко мне пододвинулся. Народ стоял рядом, покупал, торговал, занимался своими делами, и никто не замечал, что, вот, рядом совершается убийство, никто не глядел, а кто и видел, так глядел без особенного волнения и удивления, без любопытства и даже не пряча глаза. Ну, убийство! Ну, убивают! И пусть убивают! Убийство — это в порядке вещей! И, поглядев равнодушно, они опять уходили, продолжая заниматься своими делами. Холодный пот выступил у меня на лбу. Я — убийца! Я — убиваю! И уж не хочет ли он, чтобы я его тут убил? И не сам ли он тут себя убивает? Но тут, наконец, он взял нож из моих пальцев. Что мне, в конце концов, этот нож? Ведь я покупал его не для себя, а для мамы. Ведь для себя у меня есть мой патрон! Так мы с ним простились.