Золотое сечение - Кирилл Шишов

— И все-таки это не ответ. Хотя, впрочем, дело это деликатное, и я, видимо, не прав… Не «совершенен», как ваш автор.

— Вправе — не вправе… — Богоявленский поднял глаза и прямо посмотрел на собеседника: — Скажите, Илья Сергеевич, у вас никто не пострадал в эти… годы?

Настала очередь, когда паузу держал Серебряков. Не ожидая такого поворота дела, он невольно отстранился от света, падавшего от лампы, словно что-то вспомнил давно забытое, похороненное на дне души. В эти годы таких людей было немало. Они инстинктивно сторонились разговоров о прошлом, о своих близких, стараясь передавать молодежи только самое радостное, яркое из своих переживаний. У него — Серебрякова — многое исходило от близкого знакомства с Серго: гибель, или, как тогда говорили, ранняя смерть оставалась для него самой страшной потерей, о которой он никому не говорил, даже жене. И вот сейчас он понял, что в своей навязчивости зашел и для себя слишком далеко, так, что сам не смог бы ответить честно.

— Простите меня, Павел Петрович, мне не следовало так вмешиваться в вашу жизнь. Нам не решить этих проблем…

— Но эти «проблемы» встанут перед новым поколением. И они, не будут слушать словесных уверток и экивоков тех учителей, которые неискренни и пытаются поить их молоком. Они будут искать свой ответ…

— И вы что же думаете — мы не дадим его им? Разве немало уже сказано, и сказано честно? Могли ли мы даже надеяться когда-то на это?..

Богоявленский положил книгу на полку и сказал, стоя над сидящим Серебряковым:

— Долго нам придется еще отвечать им, назойливым молодым людям. Вот я пытался для себя разобраться, где добро, а где зло в моем прошлом… Но, видимо, сам себе человек — плохой судья…

Снова наступило молчание. Серебряков вспомнил, как когда-то, года два назад, он тоже задумывался о смене вер и поколений, попав в заброшенную церквушку где-то в горах, но с тех пор суета и занятость как-то отвлекали от тревожных мыслей. Наконец он нарушил молчание:

— Как архитектор я все-таки вижу путь к сердцу молодежи через воспитание красотой. Только она способна спасти мир в эти тревожные годы…

— Красота и правда неразделимы. Еще Иван Аксаков писал:

Клеймо домашнего позораМы носим, славные извне…

Поймите, я русский человек, и мне не безразлично, что останется от нашего поколения в грядущей памяти наших детей. Я видел столько позорного, что леденела кровь… А я снимаю бодренькие киносюжеты о передовиках и плету байки о дансингах в двадцатые годы… У меня «университеты» похлеще горьковских, но я не в силах сказать о них ни слова. Понятно ли вам это?..

— Невеселый у нас разговор, Павел Петрович. Я-то по себе знаю, что вы не правы, а вот высказать вам все по пунктикам не могу. И кровь, и смерть видел, несправедливости тоже хватало, но я бы не стал наш груз ошибок перекладывать на плечи молодежи. Прямо скажу, если в вашу философию удариться — Родину бы мы не уберегли, и не только в сорок первом, но и раньше… Извините меня за прямоту.

Серебряков был недоволен собой, что ввязался в этот спор. Что-то неуловимо неприятное чудилось ему в их беседе.

И в этот напряженный миг в прихожей прозвучал звонок. Богоявленский медленно, словно надевая на ходу маску, пошел открывать. В дверях стоял Артем, немного смущенный тем, что явился на сей раз в сопровождении Леночки. Красивую девушку давно мучило любопытство от разговоров об удивительном старце, снимающем пятый десяток лет кино, обходительно-галантном с женщинами и необыкновенном рассказчике. Когда Богоявленский переехал в город С., она уже не раз просила Артема взять ее с собой. Артем нехотя согласился, хотя вовсе не собирался засиживаться у Богоявленского: шла зачетная сессия и надо было решать задачи по сопромату куда более сложные, чем детские интегралы на первом курсе.

Артем уже втянулся в институтскую лямку, с удовольствием занимался в студенческом научном кружке и теперь решал задачи на конкурс, участие в котором освободило бы его от нудного экзамена. И все же пришлось выкроить время, чтобы принести давно обещанные рисунки пером для Богоявленского, по настоятельной просьбе которого он рисовал старинные здания города. По его мнению, рисунки удались, и только поэтому он согласился идти в компании Леночки.

— А, племя молодое, незнакомое! Прекрасно, что вы зашли. Нынче рождество — можно послушать парижскую мессу, — актерски сломал неловкую паузу хозяин.

Он подтянулся, глаза его вновь молодо заблестели, когда он засуетился, помогая Леночке снять изящную шубку. Из кухни показалась пожилая женщина крестьянского вида, в платочке и домашней ситцевой кофте.

— Замерзли? Чайку сейчас? — участливо спросила она, и разговор у нее был странный, с простонародной участливой интонацией.

— Нет, что вы. Мороз небольшой, тетя Устинья, — вежливо сказал Артем, и Лена поняла, что это и есть та загадочная Устинья, которая, по слухам, спасла старика в Сибири. Рассказывали, что будто бы она взяла умирающего к себе и выходила травами, и вот теперь эта странная пара появилась в городе: старик-аристократ и полуграмотная сибирячка из глухомани. Это было трогательно и походило на легенду.

Девушка принялась выкладывать принесенные угощения: бутылку шампанского и укутанный в платок и в газету еще горячий бисквит собственного творчества. Лена принесла его, желая подтвердить свой авторитет домохозяйки.

— Славно, славно придумано, — похвалил Лену старик. — А у нас Устьюшка хворосту в масле наготовила. Мы уж отчаялись — куда нам, старикам, такую гору, а она, видно, чуяла, хозяюшка…

Устинья, улыбаясь морщинистыми губами, оправила платок и ушла хлопотать возле плиты. Молодежь, стесняясь и зардевшись от тепла, вошла в гостиную.

— Темочка, Леночка, как чудесно! А я-то как соскучился по вас, — приветствовал их Серебряков, вставая и уступая кресло девушке. — Когда же, наконец, свадьба, истомили вы нас своим раздумыванием? Это ведь сосед мой, Павел Петрович, с самых пеленочных времен. У нас город небольшой, заштатный, все друг друга знают… — И Серебряков с нескрываемой теплотой посмотрел на молодую пару.

— Темочка говорит: сопромат сдаст — можно свадьбу играть, — кося накрашенный глаз на Артема, весело, в тон архитектору, ответила Леночка и, одернув платье, присела на краешек кресла. Все залюбовались ее здоровой, чистой красотой, густыми черными волосами с аккуратной золотой заколкой. Ей шло и темно-вишневое шерстяное платье ручной вязки, с рукавами чуть выше локтя, открывшими ее белые, полноватые руки, и кокетливые полусапожки из лосиной кожи, сделанные на заказ, с ремешками и хромированными пряжками.

— Вы прямо вылитая суриковская красавица, — подхватил тему Богоявленский. — Помните, в «Княжне Морозовой» Урусова стоит? Она мне вас, Леночка, напоминает. Не исчезает порода в нашей земле, не исчезает!.. — И он поспешно налил девушке из давно пыхтевшей кофеварки ароматную жидкость. Девушка притихла, искоса осматривая комнату, где сидели старики. Она отметила про себя саксонский фарфор сервиза и серебро витых ложечек.

— Я вам рисунки обещанные принес, Павел Петрович. Вот… — И Артем подал старику папку с красиво вычерченной виньеткой.

— Старинные здания — это моя слабость, коллега. Вы говорите, ваш город молод. А он ведь прелестен в своей безыскусной старине. Уральская, кержацкая архитектура…

— Какая это архитектура? Купеческий модерн конца девятнадцатого века, — отшутился Серебряков, в душе довольный тем, что Артем и на старших курсах не бросает рисования, азы которого проходил у него еще стриженым мальчуганом.

— Ан, нет, тут я с вами в контрах. Вот полюбуйтесь, какой шедевр мы с Темой отыскали. В ваших переулочках Заречья чего не сыщешь… — И Богоявленский вытащил белый картон, на котором был тщательно прорисован тушью двухэтажный особняк с балконом, кирпичными стенами и декоративными коронками парапета на крыше. — Какая прелесть, симфония узорного кирпича и чугунной вязи! Взгляните, Леночка, сорок три вида кирпича мы насчитали в этом купеческом особняке с Артемом. И звездчатый, и ромбический, и полукруглый! Разве сейчас такое сыщешь? А вот — природный грубо рустированный гранит в этом доме! Какие массивные арки, замковые глыбы! Какая узорчатость крыльцовой консоли!

Богоявленский снова чуточку переигрывал, и Артем это чувствовал. Но ему было приятно, что режиссер хвалит его работу, его кропотливые труды, из которых уже можно было составить целый альбом. Серебряков, бегло просматривая листы, бросал изредка замечания: «Тут штриховка у тебя, Тема, лишняя. А здесь нафантазировал — этот фасад жестче, лаконичнее… Но, в целом, любопытно. Надо при случае подсказать главному, может, устроить выставку в «Горпроекте»…»