Золотое сечение - Кирилл Шишов

— Товарищ генерал, не натягайте, не натягайте, она тут аккурат стоит, — шептал с хрипотцой Власьяныч, напряженно следя, как леска, пузыря воду, шла из глубины. Потом она резко дернулась в сторону, рванула, и Горюнов, от удара уронив фуражку, начал быстро разматывать катушку.

— Есть! — командирским голосом выкрикнул он. — Готовь тару, сержант!..

Рыба ушла в глубину и леска остановилась.

— Травите полегоньку, — снова зашептал лесник, округляя белесые с выгоревшими ресницами глаза. — Это она, злодейка, что моих утят на прошлой неделе слопала. Должно, агромадная, стерва.

Толстые в рыжих волосах пальцы генерала осторожно перебирали лесу:

— Ну, ну, давай, милая, вылазь. Нажировалась, пора и честь знать.

Леса не поддавалась, и Власьяныч, оценив ситуацию, уже разул сапоги, шевеля белыми рыхлыми пальцами ног.

— Идтить? — спросил он.

— Погодь, я сам! — генерал ловко скинул галифе, держа одной рукой натянутую струну, не охнув, сошел в воду и погрузился до плеч, сверкая медным загорелым загривком. Подплыв, он нырнул, шумно выпустив воздух под водой, долго возился в глубине и как тюлень резко, с водоворотами, выгреб, отплевываясь:

— Тащи! — закричал он. — Что-то непотребное.

Лесник быстро начал травить, увидев темное бревнообразное тело рыбы, нехотя идущее к свету:

— Сом! Сом! Товарищ генерал. Откуда он здеся?

Потом он с леской и сачком зашел до колен, нагнулся и через секунду перевалил в сетку тяжелое, с мутно-зелеными боками и белым животом туловище усатой рыбы.

— Славно порыбалили! — басил, одеваясь, генерал. — Ты, сержант, на каком фронте так подсекать наловчился?..

— На Карельском, товарищ генерал. У нас вся война, почитай, как рыбалка была: то они нас подсекут, то мы их. Глухоманные места были…

— А я на Северо-Западном, под Калинином. Тоже мокрятины хватало — два года не просыхали.

— Зато уж и поперли его, товарищ генерал, как волка на травле.

— А что, у тебя осенью охота добрая? — складывая снасти в рюкзак, спросил Горюнов.

— А как же! У нас и лоси имеются, и серого подстреливаем. Места глухие, была бы бумага…

— Лицензия будет, сержант. Готовь зверя — я в Забайкалье после войны без козлятины не приезжал в часть.

— Чего нет — того нет, а лося я вам подберу отменного.

Ветераны возвращались к кордону, еще издали заметив, как Грачев с женщинами орудовали вокруг сложенной на поляне печки с прокопченной трубой. Ведерный чугунок, до половины уходя в пламя, пузырился белой пеной. Профессор — с бицепсами, с загорелой в голубиных родинках спиной — с размаху ловко колол на чурки поленья, с удовольствием всхрапывая, как конь, и отбрасывая капли пота со лба.

— Первая ушица готова — окунишки, ерши. А вас с какой добычей? — весело спросил он, и было видно, что он полностью раскрепостился, сбросив с себя налет официальной значительности, и был сейчас свойским непринужденным компаньоном.

— У нас — гвардейская, — торопливо провозгласил Власьяныч и с уважением посмотрел на генерала, степенно несшего садок со сложенной в кольца рыбой, — товарищ генерал по мелочи не работает.

— Вы понимаете, коллега, интегрирование по объему требует применения функции Лапласа в частных производных, но граничные условия в вашей задаче неясно выражены. Жесткое закрепление диктует… — говорил между тем Мильман, осторожно неся лубяную корзиночку с ягодами и обращаясь к Кирпотину.

Доцент механики, растерянный, не зная, как держать себя в простецкой директорской компании, не отставал от Мильмана ни на шаг. Разговор их был сугубо научным, словно они вовсе не замечали тот здоровый лесной дух, которым были очарованы Грачев, Горюнов и даже женщины, в купальниках орудующие возле рыбы. Дарья Андреевна Широкова потрошила сома, оживленно беседуя на равных с профессоршей, словно была завсегдатаем в непринужденных компаниях такого круга. Тут варили тройную уху и сдабривали перцем наваристую жидкость.

Она всегда немного свысока относилась к пожилому чудаковатому мужу и считала, что он — с его добросовестностью и трудолюбием — заслужил бы большего, если бы умел ладить с людьми. Предчувствие возможных изменений в его положении заставляло ее сейчас находить общие темы с супругой директора — стройной, сухощавой женщиной, бывалой спортсменкой и походницей, молодящейся под тридцатилетнюю и использующую в своем лексиконе соленый студенческий жаргон. Они приготовили уху вдвоем, весело подтрунивая над нерасторопностью мужчин, соорудили коптильню для свежей мелочи и сейчас регулировали дым под листами кровельного железа, обсуждая достоинства свежекопченой рыбы:

— Мы с Стальревом в голодуху, когда в Сибири были, из коптильни по суткам не вылезали. На Енисее жерех чудесный, но быстро портится. Так мы его на зиму столько коптили — весь чулан в связках…

— Я считаю, поторопились мы с сокращением, — упрямо наседал на Грачева генерал, хватанув первую стопку и аппетитно закусывая вареной сомятиной, — армия — она всегда хребет государства. Я вот с шестнадцати лет в строю, с дальневосточной, и почему крепок? Дух во мне не слюнтяйский, не хлипкий. Скажут: «Будь готов» — и я готов. На коне или на транспорте — никакие года не в счет… Кирпотин, аккуратно подставляя хлеб под зачерпнутую уху, деликатно переговаривался с Мильманом, быстро сообразившим, что не зря директор пригласил сюда обыкновенного доцента.

— Задача на траекторию случайного полета группового тела в принципе решена при запуске первого спутника, — нудел он над ухом Кирпотина, которого беспокоила мысль: пришла ли, наконец, Олюшка с выпускного гуляния. — Однако в техническом применении принципа независимого действия сил есть ряд трудностей чисто математического плана… — продолжал Мильман.

— Очень душевно написано Николаем Алексеевичем эта история, — захмелев, откровенничал Власьяныч, обращаясь к Дарье Андреевне, понравившейся ему своей простотой и обходительностью. — Как они, жены сердешные, приехали к губернатору и просют: дозволь мужей повидать. А тех привели — они седые волосом, и на руках — кандалы. Слезы прошибает, когда читаешь. Да разве нынешний начальник бы дозволил? Иди, мол, откуда пришла, стерва — и никаких гвоздей. Чего мы заключенных казать тебе будем? Они враги народа, им жен не полагается…

Дарья Андреевна тоже беспокоилась, как там их дочь, впервые надолго загулявшая после выпускного, но она помнила свои ленинградские ночи, восторженные речи технолога Широкова, его бесшабашные, увлекающие поступки, езду на паруснике по Финскому заливу, накрененные, гудящие от ветра мачты, соленые брызги и соленые поцелуи, и, чуточку опьянев, она готова была простить дочь за безразличие к родителям, долгое отсутствие и детскую жестокость по отношению к отцу, торт которого вечером Оля едва, на бегу, попробовала. «Разве мы не такими были, — думала Даша, — вполуха слушая, как лесник умилялся героизму русских женщин из поэзии Некрасова, — убегали от родителей в общежития, целовались с прыщавыми мальчиками. Любопытство сжигало нас, выросших за семью печатями родительских приказов, а нынче оно властвует над ними — девочками в коричневых юбчонках, у которых все только начинается… От этого не уйдешь…» — И она начинала поддакивать сиявшему, как начищенный самовар, Власьянычу, которого очень занимала правдивость и чувствительность поэзии русской классики…

Грачев же, в расстегнутой льняной прохладной рубашке, в старых спортивных шароварах, вовремя наливая опорожненные стопки и подхватывая на лету фразу, умело вел роль тамады в этой своеобразной гудящей под открытым небом степенной компании, которой впереди предстоял простенький преферанс на полкопейки, здоровый сон на свежем воздухе и долгая трудовая неделя — последняя до отпуска рабочая неделя институтского коллектива…

Артема в этот день занимал отнюдь не праздный вопрос: как добиться того, чтобы Леночка Шварц пошла с ним вечером на танцы в парк. Леночка нравилась ему уже давно, и она чувствовала это, но почему-то избегала оставаться с ним вдвоем, предпочитая шумные дурашливые компании, бесконечные проходки по центральному городскому «бродвею», где фланировали франты в цветных рубашках с отворотами и в брюках-дудочках. Она могла говорить там о чем угодно: о модах, выкройках, о сногсшибательных кинофильмах и о том, кто за кого вышел замуж, и вся ее стая подруг-медичек вызывала у Артема волчью затаенную ненависть. Он терпеть не мог худосочных, вечно обиженных некрасивых девиц, которыми Леночка окружала себя, словно подчеркивая свою эффектную выигрышную фигуру, крупные плечи и смоляные волосы, распущенные до пояса. Артем считал, что Леночка дразнит его, заставляя скучать среди сплетничающих, вечно кому-то завидующих девчонок. Он поневоле слонялся за ней, покупая подругам пирожное в кафе или ненавистные кисло-сладкие соки с мякотью, рассказывал им студенческие анекдоты, и все ради того, чтобы под вечер, когда все изматывались от ходьбы, остаться хоть на полчаса с Леночкой, проводить ее до подъезда, и там, уже наедине, успеть прочитать ей пару только что вычитанных стихов или рассказать, куда он собирается летом с Терентием и Мишкой Козелковым! Артем надеялся увлечь Леночку идеей похода на байдарках по реке Белой, в самом сердце горной Башкирии, где было навалом рыбы, неисхоженных пещер и где можно было загореть и накупаться не хуже, чем на черноморском занюханном пляже где-нибудь в Сочах или в Афоне. В мае уже обновили две только что купленные байдарки — одну Артемову, другую Мишкину, и Артем взахлеб рассказывал девушке о горных перекатах, о липовых цветущих уремах, где пели оглашенные неистовые соловьи, о настенных рисунках, найденных ими при свете самодельных факелов в глубине Амангельдинской пещеры… Они сняли тогда с Мишкой киноочерк, к которому Тэд написал остроумный добротный текст, и этот фильм обещали вот-вот показать по телевидению, по поводу чего Леночка шутливо иронизировала: «Его держат, чтобы вырезать кадры, где ты, Темочка, бегаешь в папиных трусиках до колен…»