Дворянские поросята - Сергей Хитун

...Я лежу в телеге, два китайских солдата подсовывают руки под меня, шаря что-то в соломе на которой я лежу.

"У него нет оружия", - слышу я голос сослуживца капитана Л., а потом ко мне: "Где ваш сапог, вы его потеряли... дадим валенки"... Верблюд тянет мою телегу дальше.

Вдоль линии вооруженных винтовками китайских солдат идут станичники, сбрасывая свои винтовки в одну кучу на земле. Китайский чин с поднятым меховым воротником, с каждым очередным лязгом, делает пометку в книге.

"Расплата русским оружием за китайское убежище" - пронеслось у меня в уме.

***

В двадцати верстах к югу от Чугучака, в лагере "а реке Эмиль, остатки бывших Южной и Оренбургской армий, наконец, нашли так необходимый отдых.

Я, как какой-то земляной зверь, выползал на четвереньках (ноги были полупарализованы) из землянки навстречу весеннему теплому солнцу. Распухший язык принуждал к молчанию. На внезапно облысевшей голове появился какой-то пух... Несмотря на все это, мое настроение, как и у каждого выздоравливающего, было бодрое. Таким оно было и у всех обитателей лагеря. Люди, перенесшие тяжелый, пустынный переход и крайние лишения, наконец, наслаждались покоем мирной жизни на чужой земле.

Губернатор Синьцзянской провинции, по соглашению с Бакичем, обещал кормить русских в течение двух месяцев.

Не дожидаясь конца этого срока многие энергичные "предприниматели" начали зарабатывать свой собственный хлеб. Кто-то из оренбуржцев вывез кинематографическую ленту. Бывшая прожекторная рота предоставила мотор на двухколке, с прожектором, и вот, с помощью механиков моей команды появилось кино. Передаточный ремень постоянно рвался, зрители терпеливо ждали пока ремень сшивали - уж больно картина с американскими ковбоями нравилась киргизам. Когда же сшивать ремень уже стало невозможно, то кинематограф закрылся. Выделанная кожа ценилась здесь на вес золота. Только тогда я понял, почему я так легко приобрел осла в обмен на один солдатский сапог (другой я потерял, будучи без сознания в тифу).

Я выменял китайские полусапожки на большой клубок толстых зеленых ниток, который получился из распущенного нитяного пояса американского обмундирования.

Местный базар существовал больше товарообменом. Плитки прессованного чая шли лучше других денежных единиц.

Многие прежние офицеры приобрели лотки на базаре и торговали наряду с китайцами и киргизами. На их столах, кроме обыденного местного товара, можно было видеть фотографические аппараты, часы исправные и требующие починки, бинокли, револьверы, которые китайцы разрешили офицерам оставить себе, предметы военного обмундирования и белье. Все эти вещи туземцы охотно покупали и торговля оренбуржцев шла успешно.

Образовался балалаечный оркестр, который был приглашен губернатором дать концерт во внутреннем дворе его дома.

Через переводчика губернатор просил балалаечников сыграть "лучшую русскую песню". Так как оркестр был недавно составлен и его репертуар был ограничен, то было решено сыграть "Светит месяц".

Китайцы слушали молча.

Когда же солист, под аккомпанемент оркестра, сыграл на своем пикколо "колено" на высоких, быстрых стаккато, все, включая губернатора, долго хлопали в ладоши. Каждый балалаечник получил китайский доллар и мешок из цветной бумаги, наполненный урюком.

Неутомимый Бакич поспевал всюду; он своей энергией в заботах об улучшении жизненных условий лагеря, заслужил общую любовь и уважение.

- Какой ви части? - спросил он, увидев меня верхом на осле (я долго не мог ходить).

- Автомобильной команды.

- Тишее едеши, дальшее будеше. - Он блеснул белыми зубами из под черных усов и потрепал ухо осла. И вдруг серьезно:

- Это ви видумали там какой-то сирк? (цирк) - спросил он, имея в виду киносеансы. И, не дожидаясь моего ответа, зашагал вдоль землянок, так сильно выделяясь на тусклом пыльном лагерном фоне своей генеральской формой и ярко начищенными сапогами.

Лагерь оживал по мере того, как люди, перенесшие тиф, возвращались к нормальным человеческим интересам; они обменивались планами на ближайшее и дальнейшее будущее. Много было оказано помощи русским консулом в Чугучаке. Его дом был широко открыт для всех. Советы его по выбору маршрутов для дальнейшего продвижения русских через Китай были бесценны. Будучи посредником в переговорах ген. Бакича с губернатором Синьцзяна об условиях интернирования, консул, несмотря на свою занятость, все же не избегал разрешать мелкие конфликты, которые неизбежно возникали между русскими и туземцами.

Я даже был свидетелем одного такого случая.

На базаре-толкучке, казак увидел у китайского торговца, у которого все его товары были разложены на куске брезента на земле, машинку для стрижки волос необходимая вещь для обросших волосами станичников. Как только он взял ее в руки, она тут же распалась на все свои составные части.

Как казак ни пыхтел, но собрать машинку не мог. Китаец требовал уплаты за якобы испорченную вещь. Казак отказывался. Собралась толпа. На счастье кто-то из русских говорил по-китайски. Упиравшегося китайца-продавца уговорили отправиться к "судье". Конечно, отлично говоривший по-китайски, русский консул не только оправдал казака, но и пригрозил китайцу, что его лишат права занимать место на базаре, если подобная жалоба на его жульничество повторится.

Через два месяца после, перехода китайской границы Бакич издал приказ о демобилизации. Стали образовываться группы с тем или иным маршрутом. Интендантство выдавало выбывавшим муку и сахар, а также лошадь из армейских табунов, которые были на подножном корму в степях.

Первая группа демобилизованных собиралась двинуться в Индию, через Кульджу, Кашгар и Пешавер; вторая, наиболее многочисленная, стремилась назад, в Россию, через Зайсан. Но получив сведения, что около ста офицеров расстреляны большевиками в Сергиополе, она распалась. Третья группа наметила маршрут Шара Сумэ, Кобдо, Улясутай и Урга с тем, чтобы после отдыха в столице Монголии, Урге, продолжать путь в полосу отчуждения Китайско-Восточной железной дороги куда большевики войти не могли. К этой группе я и присоединился.

Оставив своего осла в армейском табуне, я получил лошадь и отдал ее полковнику Д. и его племяннику за право быть их спутником. Итак их парная повозка получила пристяжную.

До Шара Сумэ ехать было отлично. Отдохнувшие в течение двух месяцев лошади шли бодро. На ночь мы их спутывали и пускали пастись, но утром находили их в нескольких шагах от тех мест, где мы их оставили - так густа и высока была сочная, нетронутая трава.

По ночам караулили лошадей по очереди. Так как у всех часы были проданы, то вторая смена дежурных являлась когда "ручка кастрюльки" (Большой Медведицы) была книзу.

В Шара Сумэ мы обнаружили, что китайские деньги, ходившие в Чугучаке, здесь населением не принимаются; нам пришлось расплачиваться плитками зеленого прессованного чая, носильным бельем или царскими деньгами.

Недалеко от Кобдо, на берегу Иртыша, мы встретили американского миссионера. Обступив американца, мы глазели на его палатку вроде зонтика, на раскладную постель, плиты для приготовления пищи, чемоданы из красивой желтой кожи и прочую экипировку.

Разговор велся, как ни странно, по-китайски. Из нас никто не знал английского языка, а хорунжий П. родился в Харбине и бегло говорил по-китайски. Он-то и переводил нам все ответы американца на наши вопросы.

Мы узнали, что в Кобдо был небольшой русский гарнизон, что комендант его, полковник Л., недавно уехал в Ургу, и что установившаяся китайская власть прочная и суровая. Доказательством этого служат многие головы, насаженные на острия частокола, окружающего "ямынь" (управление).

В этом мы убедились сами, Большая часть голов высохла, но были и недавние; под каждой головой была вывеска с описанием совершенного казненным преступления.

Вскоре наши лошади начали сдавать. Приходилось делать более частые остановки.

Подходила осень. Чтобы ускорить продвижение, мы решили пересесть на верблюдов. В Улясутае, отдав наших лошадей с упряжками и повозками, мы получили сорок верблюдов и двух проводников-монголов, которые обязались доставить весь караван в Ургу.

Наше первое знакомство с верблюдами было скорее неприятное. Каждый из нас выбирал себе верблюда из стада, пригнанного на площадь перед большим домом, где мы жили в ожидании дальнейшего путешествия.

Конечно, животные, окруженные людьми, к виду которых они не привыкли, были неспокойны. Русские тпрукали, нукали и резко дергали за поводок, который вел к чувствительной ноздре верблюда, а тот протестуя, пятился, задирал кверху голову, с ревом разевал пасть. Кто не успевал ловко увернуться, тот получал зеленый плевок.

Монгол-проводник показывал, как управлять верблюдом. Очень нежно дергая поводок книзу и повторяя "Чох-чох", он заставлял верблюда опуститься, сначала подогнув колени передних ног, после чего складываются его длинные задние ноги. Новичок-всадник усаживался между горбов, что являлось сигналом верблюду вставать. Поднимается верблюд в порядке обратном тому, как он опускается: задние ноги как бы отпрыгивают от земли. Новичок, получив резкий подброс под "мадам Сижу", закапывает редьку, т. е. летит через голову животного прямо в песок.