Дворянские поросята - Сергей Хитун

Большинство из нас, бывших военных в прошлом, не раз заглядывали в лицо смерти, а те, кому это не приходилось, всецело поддались общему настроению.

План, предложенный владельцем браунинга, был принят.

Каждое утро нас вели через коридор на двор тюрьмы для переклички, где мы выстраивались в одну линию. Мы ждали, пока двое из нас (строго по очереди) вынесут парашу (несколько шагов в сторону), опорожнят и возвратятся в строй. Тогда чиновник, в присутствии двух китайских часовых, начинал выкликать наши фамилии. Получалось у него это крайне растянуто и неразборчиво. Поэтому, на выклик обыкновенно выходило двое.

Чиновник, подозревая обман или насмешку, с перекошенным от злости лицом кричал что-то солдату, тот замахивался прикладом и загонял обоих обратно в шеренгу. Перекличка начиналась снова. Снова, пожимая плечами, нерешительно, выдвигались из линии двое, а то и трое...

Наконец, почувствовав свою несостоятельность, чиновник стал попросту пересчитывать нас.

Наш план побега был приурочен к утренней перекличке.

Бабин, вынося парашу с Аршиновым, как бы поскользнувшись, опрокидывает ее под ноги китайцу-часовому. Воспользовавшись замешательством последнего, Бабин стреляет из браунинга ему в голову. Тем временем капитан Аршинов хватает винтовку часового и вместе с Бабиным нападает на второго часового. Вестовой Дроздова, Архип - борец и гиревик взял на себя обязанность "позаботиться" о чиновнике. Мы все бросаемся в караульное помещение, где, по словам нашего друга монгола, спят после ночного караула двое других солдат.

Так как тюрьма находилась на пустыре между Ургой и Маймаченом, то пока весть о наше побеге дойдет до властей, мы будем далеко.

Федор нас уверил, что как только мы очутимся за воротами тюрьмы, он нас проведет ему известными путями на ту же, ему знакомую священную гору Бог-до-ул...

Как дикий зверь, загнанный в угол, бросается на охотника первым, чтобы только уйти, так и мы решили броситься на наших тюремщиков первыми.

Где-то на краю рассудка все это рисовалось бредовой мечтой. Но эта мечта была такой желанной, что скептиков не оказалось.

В одно ближайшее утро мы услышали нечто новое, необыкновенное: кто-то подметал коридор - этого никогда не случалось раньше.

Не успели мы обсудить причины такого события, как послышался шум шагов и иностранная речь.

Наша дверь широко распахнулась. Пришло трое... Бритые, чистые, в меховых шапках, в дорогих шубах.

Они сразу же подались немного назад, когда мы все - двадцать два волосатых, бородатых оборванца, вдавились в дверной проем.

Трудно было определить, кто кричал. Кричали мы все. Кричали люди без страны, без защиты, взывая к закону, к справедливости, к людям своей расы.

Тут были возгласы на немецком и на французском языках, но всех покрывал высокий тенор есаула И., который "строчил" по-русски:

- Харбин, Товарная 20, моя сестра, моя сестра-Харбин.

И только, когда краснощекий американец поднял ладонь кверху - все утихли.

Тогда полковник Франкман на французском языке пытался описать наше ужасное положение.

Американцы кивали головами, но их глаза все еще выражали не то испуг, не то непонимание.

Вдруг один из них "загорелся" и, глядя на меня, крикнул: "Америкэн?". Но сразу же и погас, когда я отрицательно замотал головой. Я почувствовал, точно я кого-то обманул и был уличен. На мне была куртка американского солдата, мне ее выдали из интендантства взамен моей износившейся гимнастерки.

В ответ на слова Франкмана, полуседой американец, пересыпая ломаные французские слова английскими, сказал, что они все в негодовании от ужасных условий нашего содержания в тюрьме, о чем немедленно заявят местным властям и, что через два-три дня они отправляются в Пекин, где, конечно, сообщат о нас русскому консулу.

Эти обещания иностранцев воскресили нас. Появились улыбки, новые планы, начались новые обсуждения.

Мы терпеливо ожидали вестей о нашем освобождении. С большой щедростью мы набавляли сроки поездки американцев - несколько дней на возможные починки мотора, шин или задержка из-за плохой погоды.

Прошло три недели. Сначала пришло недоумение, а потом и сомнение.

Были ли это только слова подбадривания от людей, сильно тронутых нашими незаслуженными страданиями?

А может быть, все ходатайства о нас не имели никакого влияния на местных сатрапов.

Внезапно освободили полковника Франкмана. Его как военного инженера китайцы заставили сконструировать все легкие и тяжелые укрепления для защиты Урги против барона Унгерна.

Это звучало парадоксом:

Русский в Монголии, вынужденный китайцами выступить против своих же русских, победа которых обеспечивала бы нашу свободу...

Все же мы были рады его освобождению. Каждый из нас на свободе был бы полезен нам оставшимся, а к тому же, грузный полковник занимал много места на полу камеры.

Перед Рождеством (1920 года) нам повезло. Монгольский князь, арестованный за критику действий китайцев в его стране, подарил три барана для всех узников нашей тюрьмы.

Как и всегда, с криком: "Хорин хайир", тюремщик внес деревянное ведро, наполненное супом из пшена и баранины.

Первый раз за почти три месяца мы были сыты, согреты и счастливы...

Мы даже запели. Сначала славу монгольскому князю, а потом церковные тропари, пока китайский часовой не застучал прикладом в железную ставню окна.

На Рождество мы помылись снегом, подхваченным на перекличке.

В нашей пищевой передаче мы нашли сахар и двойную порцию хлеба.

Сидели тихо, разговаривая вполголоса о прежнем и о своих.

И вдруг, на звук женского голоса во дворе, все бросились к окну.

Только какой-то взрыв или пламя может заставить людей так стремительно метнуться и залепить это единственное отверстие в темнице. Пожилые и старики остались позади.

- Да говорите же, черт побери, что там такое?! - раздался истерический возглас старика-полковника, изнемогавшего от неведения и любопытства.

- Фаня во дворе! - бросил кто-то из присосавшихся к окну.

Мне был виден нежный профиль девушки в серенькой шубке, в шапке с наушниками и в валенках. Она что-то кричала по направлению окна соседней камеры. Китаец-часовой, крича тянул ее за рукав в сторону караулки; она немного отступила, теперь я видел лицо. Ее пунцовые губы быстро шевелились, красивые, темные глаза все еще были устремлены на тюремное окно.

Слышно было только, как кричал Федор в соседней камере:

- Слышу, слышу, - но когда, когда? Как только девушка исчезла со двора, мы повернулись друг к другу.

У всех лица сияли радостью, смешанной с какой-то торжественностью, точно после совершенной какой-то победы; широко открытые глаза, где были тени удивления, одобрения и восхищения как бы подтверждали наши возбужденные восклицания:

- Бесстрашная! Прямо через караулку пробежала к нам во двор!

- Героиня, одним словом, героиня!

- Молодая, красивая, и какая настойчивая... Уперлась, китаец чуть шубку с нее не стащил, а все-таки не ушла, пока о чем-то не известила Федора.

- Она была, как подарок нам на Рождество.

Федор, дрожащим от .волнения голосом сказал, что в конце концов, Фаня уговорила русских в Урге подать прошение в Ямынь о том, чтобы взять заключенных на поруки. И теперь разрешение на это было дано.

Почти всю ночь напролет, мы возбужденно, перебивая друг друга обсуждали эту новую, первую, настоящую радостную весть.

Только к утру взволнованные узники улеглись на покой и можно было с уверенностью сказать, что все они заснули на этот раз с улыбкой на губах и с образом этой самоотверженной еврейской девушке в мыслях...

На следующий день Федор передал нам имена шести русских колонистов, которые обязались перед китайскими властями взять нас на свою полную ответственность и иждивение..

Трех заключенных и меня взял г. Хитрово, которого мы не знали, но к нему немедленно почувствовали глубокую благодарность и уважение за смелость, с которой он покровительствовал нам, якобы врагам китайцев.

В середине января (1921 года) нас вывели на тюремный двор и, наконец, за ворота тюрьмы.

Глаза, привыкшие к полумраку тюремной камеры, слепило солнце. Опьяненные радостью свободы и свежим, морозным воздухом зимнего утра, мы шли, шатаясь от головокружения и слабости.

Нас понукали криками, а иногда и прикладами, но нас это уже не трогало.

Мир вне тюрьмы был так прекрасен! И эта его красота, точно сейчас открытая, доступна пониманию только - освобожденному узнику ( Я это уже однажды испытал, после одиночного заключения в Таганской тюрьме в Москве в 1918 году. Автор)

На улицах было мало встречных. Но те, кто попадался нам навстречу, глядя на нас - прямо застывали от изумления: они привыкли видеть европейцев свободными, чистыми, бритыми, хорошо одетыми, а тут шли какие-то белые волосатые, грязные в лохмотьях с видом полузверей.