Минус (сборник) - Роман Сенчин

– Жалко, жалко, конечно, – качаю я головой.

Знакомый, вкусный домашний дух. Смесь из запахов приготовленной мамиными руками еды, теста, свежей клеенки на столе, книжной пыли, одежды, с детства родных вещей… В печке весело и резко потрескивают сухие дрова, дымоход гудит, по нему бешено мчится на волю – вверх – горячий воздух.

– Почему без света? – щелкаю выключателем, но лампочка не зажигается.

– Да у нас тут опять экстремальная ситуация, – делано бодрым голосом отвечает мама. – Позавчера буря была, столбы, говорят, повалило на несколько километров.

– Да? В городе вроде и не было. И как вы?

– Кое-как телепаемся. Отец аккумулятор приспособил, подключает маленькую лампочку. Все как-то становится поживей.

Мама сняла крышку с кастрюли, пытается что-то в ней разглядеть сквозь густой, обжигающий пар. Я достаю зажигалку, подсвечиваю.

– Полчаса уже закипает, и все никак. Зато, – мама тут же находит положительную сторону, – зато вкусней намного на живом-то огне.

– Вкусней, – соглашаюсь уныло. – Что-нибудь, может, помочь?

– Да что помогать… Расскажи лучше, как там в городе. Мы последние дни совсем… ни телевизора, ни радио. Газету хоть, слава богу, приносят…

Шевелю непослушными мозгами, выискивая, о чем бы рассказать. Мама опережает:

– Про Кашина-то не слышал? Про кызылского мэра?.. Во вчерашнем номере «Власти труда» сообщение, что объявил голодовку.

– Из-за чего?

– Что работать мешают, русских притесняют всячески. Потом найду, сам почитаешь… О, закипело наконец-то!.. Две охапки дров извела, а уголь так и не привезли до сих пор. Надо было чаще ругаться ходить…

Ужинаем тушеным мясом с картошкой. Над столом висит маломощный автомобильный фонарь. Свет он дает рассеянный и все же слегка разбивает тревожную, мертвую тьму.

– Отец три килограмма говядины заработал, – с гордостью сообщает мама. – Дров тут кому-то привез с Геннадием. Они мясом расплатились. Я тебе, сынок, отрезала кусок мякоти, возьми с собой. Между рамами положишь, не испортится, бог даст, при такой погоде.

– Пора бы и свинью уже резать, – говорит отец. – Как-никак, а дело к зиме. Люди режут. Может, завтра?

– Давай, – стараюсь ответить с готовностью, хотя аппетит от такой идеи мгновенно пропал – не очень-то это занятие из приятных, пересиливаю себя, спрашиваю деловито: – А паялки в порядке?

– На днях проверял – работают.

– Наверно, позвать надо кого-нибудь, – озабоченный голос мамы, – чтоб помогли…

Отец отмахнулся:

– Да сами справимся. Что нам, – он подмигивает, – двум взрослым мужикам! Освежуем, схожу за спиртиком. Попируем как следует. А, Роман!

– Конечно…

Без света заняться нечем. Спать еще рано, книги не полистаешь, разговор с родителями не особенно вяжется.

Побродил по ограде, пытался перекидывать снег, но плохо видно, куда кидать, да и желания нет. Все равно завтра-послезавтра новый нападает… Постоял возле пустой будки. Вот цепь и ошейник на крыше, миска, кость обглоданная… Через месяцок появится здесь новый житель на несколько лет. Потом – следующий. И у избушки когда-нибудь тоже…

Сажусь на ступеньку крыльца, закуриваю. Слушаю дальние, по-ночному неясные и беспокойные звуки, пытаюсь определить, кто или что их издает. Не получается. Как-то сами собой вспоминаются случаи из прошлого. Есть что вспомнить за двадцать лет сознательной жизни. Да нет, какой сознательной… Перетекаешь изо дня в день, что-то, конечно, меняется, на что-то все время надеешься, а потом понимаешь, что обманулся. Сам обманулся или тебя обманули.

Обманы на каждом шагу. Меня, например, долго (и если задуматься, до сих пор) из добрых, само собой, побуждений обманывали родители. Слишкой большой нежностью и любовью, обилием сладостей, разными чудесами. Что из детства запомнилось ярче всего? Как появлялась у нас дома новогодняя елка, украшенная разноцветными шарами, мишурой, гирляндами, конфетами. С горящей звездой на верхушке. Еще вечером большая комната нашей квартиры была обычна, все вещи скучно стояли на своих местах, а утром она вдруг превращалась в праздничный, неузнаваемый, неожиданно яркий мир. Я спрашивал, завороженно оглядываясь: как же это случилось? И родители отвечали: «Ночью приходил Дед Мороз, принес елочку, игрушки и что-то оставил для тебя вон там, в красном мешочке». Я лез под елку, совал руку в мешочек и находил подарки. А потом? Выводя меня на прогулку, мама старалась, чтоб я не увидел кучу серых, с опавшей хвоей, елок возле мусорного контейнера во дворе. А когда мне исполнилось лет восемь, я узнал, что елку приносит отец, она оттаивает, распускается в его кабинете; на шкафу я обнаружил коробку с елочными украшениями. И тогда во мне что-то исчезло, какая-то необходимая часть… Помню, у меня был плохой аппетит, я капризничал и воротил нос от тарелки, а родители говорили, что под тарелкой появится шоколадная медалька, но лишь после того как я съем суп или кашу. Я покорялся и в итоге завладевал круглой, обернутой в фольгу шоколадкой. «Откуда она там?!» – удивлялся я и получал ответ: «Тарелочка волшебная, она дарит медальки только тем, кто хорошо кушает!»

В конце лета и осенью родители часто уезжали за грибами и ягодами на несколько дней, забирались далеко в тайгу, меня же оставляли с теткой. Возвратившись, дарили мне то мандарин, то конфету, то тульский пряник. Я опять удивлялся: откуда в тайге такие вкусные вещи? – а родители объясняли, что их положил на пенек маленький зайчик специально для меня. Ведь я хорошо себя вел, пока их не было? И много позже, попадая в лес и увидев пенек, я невольно чувствовал волнение и надежду: вдруг на нем лежит подарок от зайчика…

По вечерам мама любила рассказывать о Ленинграде, об этом сказочном городе, она заразила меня любовью к нему. А потом, попытавшись там пожить, между окончанием школы и армией, я понял: он так же доступен мне, как экспонаты в музее. «Руками не трогать», «Музей работает с 10 до 19»… И Питер превратился в такой же обман, как зайчик и Дед Мороз с красным мешком подарков…

Обманывали воспитательницы в детском саду, Сенкевич по телевизору в своем «Клубе кинопутешествий», обманывали учителя, девочки на дискотеке, строчки известного стихотворения, где, мол, все работы хороши, выбирай любую… Наша классная руководительница, Наталья Григорьевна, так интересно вела уроки истории, так старалась сделать из нас образованных, культурных людей, настоящих граждан великой страны! Вернувшись из армии, я узнал, что Наталья Григорьевна бросила учительствовать и занялась делом в истинном смысле слова – организовала сеть магазинчиков «Экзотик-фрукты». Как-то мы столкнулись на улице, и я ее сперва не узнал. Она помолодела, одета была в розовый спортивный костюм, голос ее не то чтобы погрубел, но стал тверже, фразы вылетали, словно упругие шарики… Вместо истории, гражданственности, Бородинского сражения Наталья Григорьевна так же увлеченно стала рассказывать о каких-то тропических, неведомых в нашем азиатско-сибирском Кызыле плодах; она строила планы приучить людей ежедневно кушать манго, киви, фейхоа, авокадо, перечисляла, сколько в них бесценнейших витаминов. Я набрался смелости и спросил: «А как же школа? Лжедмитрий, Бородино, граф Ростопчин?» Наталья Григорьевна отмахнулась, будто я напомнил ей о давнишнем, смешном и глупом случае…

Да, обманы. Они клюют меня ежедневно, повсюду. Эта девочка с подоконника, ведь она зачем-то сидела там и зачем-то я ее видел, одинокую и ждущую принца. И когда я был готов стать ее принцем, переродиться, воспрянуть, был готов к настоящей любви, она исчезла, подоконник опустел, кафельная коробка кухни стала холодной, жуткой, как глотка безводного колодца… А все эти наши актеры, их обольщения и обманы? А Серега Анархист? Он так долго заражал своей пусть дурацкой, но все же идеей, целью и вот, кажется, сдулся, как продырявленный шарик…

Отщелкиваю сигарету. Красноватая точка проделывает дугу и падает. Мелкие искры рассыпаются, исчезают… Черт, там ведь доски!.. Вскакиваю, подхожу к тому месту, куда приземлился окурок. Долго ищу. Накололся пальцем на острое. Гвоздь. Ворошу доски. Где же, блин?! Вот даже убогий бычок не может упасть нормально, в снег, а обязательно с кучей напрягов…

Заскрипела дверь в сенках. Голос отца:

– Роман!.. Рома, ты где?

– Да здесь…

– Чего не идешь? Мы уж тебя потеряли.

– Так… – Опускаю на место приподнятую доску; черт с ним, с окурком, – что будет, то будет. – Сейчас приду, в туалет только…

Здоровенная непоросившаяся свинья прожила в тесной и темной пристройке к крольчатнику без малого девять месяцев. В марте, помню, это был аккуратный, розовый, резвенький комочек, а теперь вот – ленивая туша, встречающая человека жадным хрюканьем.

Отец всему любит давать имена. Машинам, теплицам, плодовым деревцам, не говоря уж о созданьях живых. Каждая племенная крольчиха как-то зовется. Одна – Тихоня, другая – Белянка, третья – Злюка. А для свиньи у него имени не нашлось. Все девять месяцев она была чем-то малозначащим, почти незамечаемым, два раза в день ей наливали в корытце тошнотворную жижу и скорей шли по другим делам, не слушая, как она заглатывает в себя еду, набирая вес. И только теперь, выпустив ее на хоздвор, мы увидели в ней нечто одушевленное.