Сады и дороги. Дневник - Эрнст Юнгер

Немного не доезжая расположения, я угодил под град пуль, застучавший по тополиным стволам, и быстро свернул в связующую траншею. Спинелли был уже на месте и вместе с личным составом стоял за бетонной стеной бункера. Он жестом указал мне точное направление обстрела. Я велел навести два тяжелых пулемета на амбразуры противника и назначил снайперов. Затем, собираясь позвать на помощь хорошего наводчика, я направился к Эрихсону, где застал санитара. Тот перевязывал Эрихсона, из шеи которого обильно струилась кровь; еще он обрабатывал йодом трех бойцов, раненых осколками. Все они находились в состоянии оцепенения, как рыбы, внезапно вытащенные из воды.

Я услышал, как с громким треском и огненной вспышкой разорвалась влетевшая в амбразуру пуля. Другие попадания пришлись по стволу пулемета и начисто снесли оптический прицел, оказавшийся теперь на столе. К счастью, Эрихсон был ранен легко, так что я тотчас же смог снова вернуться в расположение, в котором находился эпицентр боя.

Пулеметные очереди продолжали прошивать лес, а потому вырытая там траншея пришлась весьма кстати. Работа, правда, была не завершена, так что некоторые отрезки мне приходилось перепрыгивать. Весьма любопытна калькуляция тех расстояний, какие предстояло преодолеть по открытым участкам. Ум безостановочно производил молниеносное исчисление вероятностей, прежде чем корпус устремлялся вперед.

На нашей позиции Спинелли уже все организовал. Я еще раз подошел к стереотрубе и взял на прицел амбразуру: из смотровой щели наружу выступал новый и более сильный пулемет, чем тот, что устроил нам последнее окуривание. Сделав настоятельные внушения наводчику, что теперь от него зависит, насколько серьезным окажется наш ответный обстрел, я разрешил открыть огонь. В это мгновение, как по мановению волшебной палочки, с деревьев на той стороне взлетели над куполом две сороки с сияюще-белым и медно-зеленым переливом.

Затем застучали молотки оружия, и раскаленные снопы очередей ударились в основание амбразуры. Иногда пули брали выше и срезали ветки тополей, растущих во внутреннем дворе укрепления, или они сдвигались, вздымая в местах попаданий столбики пыли на бетоне стены и брызгами отскакивая в Рейн. Другие теребили триколор, развевающийся рядом с башней.

Я увидел, как пулемет на той стороне сразу же открыл ответный огонь, однако спустя короткий промежуток времени стрельба утихла, а ствол окутался легким дымком. Я это предвидел, потому что наш непрерывный огонь захватывает оружие противника словно клещами, так что пулеметный расчет не рискует в этот момент даже оттащить его. Так с ним можно легко разделаться.

После этой интерлюдии я отправился завтракать, а потом, как каждое воскресенье, был в Иффецхайме у д-ра Айерманна, куда приглашен на щуку и бутылочку мозельского. Утро стояло чистое, ясное, залитое свежими красками; и сознание, которое в бою частями, словно зоркий страж, постоянно пребывает снаружи, возвращается в тело. Во время кризиса взыскивают дебиторские задолженности.

Вечером я узнал, что осколок величиной с мелкую монету, которым ранило Эрихсона, проник достаточно глубоко. Ранения в шею всегда мучительны, потому что через эту часть тела все пути жизнеобеспечения проходят как через перешеек.

Во время перестрелки за пулеметом на открытой огневой позиции чувствуешь себя значительно уверенней, чем в амбразуре бункера. Крошечные смотровые щели и бойницы, сквозь которые глаз защитника из крепкого сооружения следит за местностью, похожи на магниты, которые с обширного пространства притягивают к себе массу огня. Таким образом, личный состав оказывается под избыточным давлением, будто в водолазных колоколах на большой глубине. Оборонительные укрепления — это мастодонты сопротивления, однако, возможно, именно поэтому им грозит вымирание, поскольку в них в чистом виде находит выражение идея позиционной обороны.

Вчера, во второй половине дня, сухой, теплый ветер с гор ворвался в долину Рейна. Он не принес с собой ощущения тяжести, напротив, оживил меня и приподнял настроение. Пойменный лес в ясном воздухе предстал передо мной в царственном блеске — молодая трава, прозрачная, сияюще-изумрудная, и тополя как светлые, изящные, исполненные грации стебли, чьи стройные станы вселяют гордость в идущего под ними человека. Первые ласточки резвятся в еще безлистых кронах деревьев, утки парами взлетают из зарослей тростника у небольших тихих прудов, лысуха чуть слышно ныряет в глубину.

В одиннадцать часов нас сменили, и мы пешим порядком при ясном свете луны прошагали до Баден-Ооса, где переночевали в казарме. С наступлением дня мы по железной дороге переместились в Брухсаль и оттуда под проливным дождем добрались до места расквартирования, распределенного по множеству мелких населенных пунктов. Две роты, в том числе и моя, встали на постой во Фридрихстале, одном из главных центров баденской табачной культуры. Я устроился на верхнем этаже небольшой виллы, принадлежащей одному из табачных фабрикантов, в комнате, из окон которой открывалась упоительная перспектива на Хардтский лес.

Мы несколько недель проведем здесь на отдыхе и пройдем подготовку.

Утром — в лесу. Отслаивая чешуйки коры со ствола конского каштана, я обнаружил под ними неизвестного мне mycetophagus — продолговато-овальное, темно-коричневое существо с фиолетовым отливом, зубчатыми поясочками и крапинками золотистых волосиков в виде звездочек. Я как настоящий кладоискатель.

Научное изучение насекомых относится к тем наслаждениям, которые с возрастом только усиливаются. Познание видов, какое получаешь в тридцать, сорок или шестьдесят лет, уподобляется пирамиде, на вершине которой каждый раз оказывается новый фрагмент находок. Очевидно, что с накоплением опыта значение единичных случаев тоже вырастает.

Это можно сравнить с кроссвордом, разгадывать который тем приятнее, чем меньше пустых полей остается. Надо думать, жизнь таких людей, как Резель, Дорн, Фабр, Райттер, Зайтц и Гангльбауэр была весьма приятной. Коль скоро нам выпало возделывать такое чудесное поле счастья, мы должны избегать прыжков в сторону, дабы не уподобиться молодому ботанику из гофмановской «Datura fastuosa»[111].

В полдень в комнате полумрак — я неоднократно наблюдал, как замкнутое пространство при известных условиях превращается в camera obscura. На потолке, на стене видишь четкие проекции людей, идущих по улице. Почему в созерцании этих теней таится какое-то коварное удовольствие?