Сады и дороги. Дневник - Эрнст Юнгер

Погода стояла гнетущая, душная; на сей раз страдали не столько ноги, сколько желудки, кроме того: рвота, кровотечение из носа, головная боль, тошнота. После того как под лучами палящего солнца мы сделали полуденный привал в каменоломне, невдалеке от Эранга, я и сам ощутил боль в затылке и, оседлав верного Юстуса, худо-бедно тащился дальше.

Во время перехода из громкоговорителей в деревнях и небольших городках мы узнавали о грандиозных успехах наступления. Для меня вязкость фронтов была своего рода догмой, а потому я теперь не переставал удивляться. Эта война до мельчайших подробностей отличалась от схемы войны прошедшей, и, следовательно, своими знаниями той схемы я более пользоваться не мог.

Расквартирование в Велшбиллиге. Я разместился у одного крестьянина, в доме, стоящем на римском фундаменте. Дав мне немного поспать, мой хозяин передал мне с Рэмом блюдо жареного картофеля с консервированной говядиной, чего хватило бы, чтоб до отвала накормить трех лесорубов. Отношение хозяина жилья к солдату — особое, поскольку, подобно священному праву убежища, оно по-прежнему причисляется к формам исконного гостеприимства, которое предоставляется невзирая на личность. Воин имеет право быть гостем в любом доме, и эта привилегия относится к самым замечательным, какие дает ему его сословное положение. Он делит ее только с преследуемым, со страждущим.

Выступление в поход как обычно. При погрузке оружия я краем уха услышал ответ одного унтер-офицера, которому возразил было ездовой: «Я предпочел бы - - - -»

«Попридержи-ка, голубчик, язык! Я предпочел бы прохлаждаться сейчас у бассейна».

Под Эхтернахом — через люксембургскую границу, переход которой я приказал отметить громким «Ran wecke!» Первый же дом на границе был разрушен взрывом препятствия, устроенного на выходе с моста. На окнах висели жалюзи. За околицей весьма опрятного городка, на дороге, опять несколько воронок; здесь, вероятно, взрывали заграждение. Минуем Альтрир. Обеденный привал на небольшом хуторе, разговор с хозяином, хранителем охотничьего угодья. В этом человеке, как и в большинстве люксембуржцев, меня поразила изысканность языка. Это, вероятно, объясняется тем, что вместо использования обычного в Люксембурге нижненемецкого диалекта они при подобных этой встречах переходили на немецкий литературный язык. Таким образом создавалось впечатление, что речи предшествовали размышления и тщательный подбор лексики — и, соответственно, что она адресовалась внимательному и вдумчивому собеседнику.

Тяжелый переход в Линтген, там на постое у какого-то пекаря. Городок переполнен солдатами и беженцами. У своего булочника я тоже встретил согнанных с насиженных мест люксембуржцев. Так, за ужином я беседовал с пятидесятилетней женщиной, которая, если я правильно понял название, проживала в Дюттвайлере, где продвижение в сторону противника уперлось во французскую границу. Во время разыгравшихся там боев она укрылась в подвале и провела там несколько дней, пока снаряды опустошали и выкорчевывали ее сад. Одним из них снесло эркер дома, другой повалил старую любимую яблоню. Осколками изрешетило крышу, куры с оторванными головами валялись по всему двору, поросята разбежались из разоренного свинарника; кровать, установленная ею в подвале, ходила ходуном. Обо всем этом грубоватая особа, которой такое, конечно, и в дурном сне не могло присниться, поведала мне с веселой красочностью, почти смеясь, или, скорее, с тем здоровым внутренним юмором, который живо передался и мне. Впрочем, она собирается пока побыть здесь, мы же тем временем покидали городок.

На марше я узнал от отпускников, что в Миссбурге, расположенном недалеко от Кирххорста, от бомбежки пострадали предприятия. Я подумал о Перпетуе, о детях, о своих коллекциях и рукописях, хранящихся там под самым чердаком дома, однако не счел, что уже достоин лампы Нигромонтана[118]. Шла и в самом деле тотальная война, во время которой существование каждого человека находится под угрозой.

Через Роллинген и Реккинген, цель перехода — Хемстерт в Бельгии. В Зойле, однако, появился командир полка с приказом развернуться вправо и достичь Рамбруха — это, по-видимому, маневр оперативного характера.

Полуденный привал на лугу под Осперном. Обед как всегда был приготовлен вкусно и в срок, поскольку повара день и ночь трудились, что называется, не покладая рук. Поэтому перед выступлением я велел вызвать с кухни рядового Румке. Я поставил его перед строем и за выдающиеся заслуги в приготовлении чечевичной похлебки, которая опять вышла отменной, присвоил ему звание ефрейтора. Поскольку вкус приведенного мной аргумента еще был свеж в памяти каждого из присутствующих, это вызвало бурю одобрения.

Через приятные глазу люксембургские пастбища мы продвинулись до Рамбруха; там я устроился в небольшом кафе. Владельцем его был тучный, общительный человек фламандского типа, лет эдак тридцати. Если б на белом свете жили только такие люди, то шли бы не войны, а беспрерывные пирушки. «Парни, надеюсь, вы не воду пьете?», — приветствовал он, немедленно наполняя бокалы пивом, входящих в кафе четырех молодых рабочих.

Утром выступление через Мартеланж. Тут был разрушен мост, а также многие дома. Вероятно, дело рук подрывников. Там и сям были видны крестьяне, снова вышедшие на поля. Что же заставляет человека трудиться так неустанно: глубокое убеждение, инстинкт насекомого? Когда я записываю эти строки в свою тетрадку, во мне звучит примечательная реплика: «Сам-то ты вот тоже ведешь дневник».

Боланж, Фовийер, Витри. На этом пути следы боев между разведывательными отрядами, очень наглядные, словно они сооружены специально для учебных занятий по тактике. Видны кучки гильз на обочинах дорог, рядом могилы, потом следы бронемашин, которые развертывались на полях в боевой порядок и одна из которых сгорела дотла; наконец, заграждение на шоссе, опять с могилами и стальными касками бельгийцев на них.

В Тремоне полуденный привал. В домишке, из колодца которого я велел набрать воды, владелец пригласил меня на чашку кофе. Крестьянин семидесяти шести лет, впрочем, он произнес septante-six вместо soixante-seize. Он повидал на своем веку уже три войны, владеет тремя гектарами земли, кроме того, имеет сына, невестку да семерых внучат. Малышам, которые держались очень доверчиво, я дал денег в tirelire[119].

В Нефшато мы разбили палатки на окраине города. Обстановка в нем производит впечатление полной анархии. Подавляющая часть жителей бежала, дома стоят пустыми, предметы домашнего обихода свалены кучами. Я назначил ночной дозор для поддержания порядка и еще раз проинструктировал личный состав о том, что никакая степень разрушения не может служить оправданием злоупотреблению властью в вопросах собственности. Для наглядного объяснения своей мысли я приказал счетоводам оценить перед строем солому, реквизированную мною для палаток в ближайшем амбаре, и тотчас же наличными выплатить ее стоимость хозяйке.