Сады и дороги. Дневник - Эрнст Юнгер

В человеке покоятся также такие качества, которые раскрываются только смертью. Тогда преображение происходит уже не во внутренних пластах, но в изобилии выходит наружу.

Для вас, великие искатели приключений, это становится последним и самым большим приключением.

В первой половине дня я, как обычно, обошел позицию, которая здесь намного короче, нежели под Грефферном. Мне очень нравилось позади левого фланга в одиночестве возвращаться обратно по высокой дорожке, ведущей над Старым Рейном. Там я имел обыкновение развлекаться стрельбой из пистолета по бесчисленным сосудам, прибитым течением к береговому валежнику. Бутылки разлетающимися осколками стремительно исчезают в глубине, а канистры погружаются медленно и нерешительно.

Потом с высоты Старорейнской дамбы я долго любуюсь Ибургом. Такие строения, как это, которые кажутся возведенными на усеченных конусах, оказывают на глаз особенно сильное воздействие. Родольфе[108] являет аналогичное в изображении Атлантиды, которое висело в моей комнате, в Госларе. Такое впечатление возникает оттого, что фантазия видит произведение зодчества как бы продолжением отдельно стоящих гор. Тут в облике архитектурного сооружения соучаствует вся мощь первичной природы камня.

Точно так же дела обстоят там, где сами строения воздвигнуты в форме усеченных конусов. Шпиль словно бы заменен магическим колпаком. Глядя на это, мы ощущаем запас несформировавшейся материальной силы и с нею — близость непосредственной мощи.

В наших остроконечных башнях, напротив, субстанция использована до последнего грана настолько, что все пронизано ощущением духовной устремленности, духовной отваги. Поток имеет возможность излиться в эфир. На брейгелевской картине Вавилонской башни мы видим и первое, и второе: ужасный колосс на переднем плане, а далеко позади, в зеленоватой дымке, готический город. Здесь, как и в некоторых других его произведениях, магия и мистика взаимопроникают друг в друга. Он, подобно Геродоту, зрит два мира.

Пока я стоял, погруженный в созерцание шварцвальдского склона, из зарослей желтого камыша на берегу Старого Рейна выскочил проворный зверек, ржаво-коричневый в белесую крапинку, с черным кончиком хвоста, — и принялся резвиться на своей законной территории. Позднее я позвонил по этому поводу командиру правофлангового взвода, который был старшим лесничим, и узнал, что видел хорька. Таким способом я использую свою роту как энциклопедию.

Поскольку сегодня утром французы из «Красного Рейна» снова безо всяких причин произвели по нашей позиции серию выстрелов, а я еще со дня своего рождения был зол на них, то, желая ответить угощением на угощение, я приказал в полдень обрушить двести пятьдесят выстрелов крупнокалиберными боеприпасами с трассирующим следом на их амбразуру, в которой поблескивало дуло пулемета. Вместе со Спинелли я уселся возле стереотрубы, а Эрихсон занял место у пулемета. Он посылал пули на башню как раскаленные стрелы, и затем, словно нитку в иголку, вдевал их в амбразуру, где они с густым белым чадом раскалывались, разлетаясь фосфорическими брызгами, на мелкие кусочки. После того как он расстрелял патронную ленту, из амбразуры долго тянулся дым, будто в башне стряпали жаркое. И наверху, из отверстия перископа, к небу, точно из головки гигантской курительной трубки, поднимался желтоватый пар.

Сразу после открытия огня мы увидели, что расчет безуспешно пытался оттащить назад свой пулемет, как будто тот был накрепко приколочен гвоздями; потом они с другого места прочесали из сверхтяжелого оружия весь берег. Погода стояла чудная, и люди, в эти дни томившиеся от скуки, повеселели настолько, что я отныне намерен почаще устраивать подобные дуэли.

В Раштатте, в качестве свидетеля по делу одного рядового, обвиняемого в недозволенной отлучке. Военный суд заседал в одном из красивых залов старого замка, и событие предстало передо мной как грандиозное полотно. Я совершенно отчетливо увидел на нем всех сразу — судей, свидетелей, охрану, писаря, обвиняемого, и даже себя самого, как если бы это был глубокий сон наяву.

В таком расположении духа большие залы представляются мне ячейками какого-то огромного древнего пчелиного улья; мы занимаемся здесь тем же, чем человек многие тысячи лет назад занимался в Египте, в Китае или Вавилонии. Этот неизменный насекомоподобный мотив немного приободрил меня и даже несколько развеселил; я подумал: «Во всем все-таки заключен один закон, который глубже любой культуры; он сохраняется, даже невзирая на гибель культур». Из этого оптимизма извлек выгоду и обвиняемый, а именно, мое свидетельство сказалось на его судьбе более благоприятно, чем, строго говоря, было допустимо.

Вечером, за чаем в лесной хижине я, не удержавшись, расхохотался над этой блажью: «В конце концов, у красивых женщин все мы одним мирром мазаны. До тех пор, пока они живут на белом свете, в этом есть какой-то резон»… Потом в памяти всплыли морские животные, которых мне случилось видеть по ту сторону Азорских островов: существо вроде угря или змеи, пепельно-голубое с яркими полосами, огненно-красная португальская галера[109], летучие рыбы[110] павлиноглазой расцветки и с пунктиром капелек. Жемчугом опадая с каймы плавников, они оставляли за собой след на поверхности моря. Они скользили мимо как цветы, летящие в бездну, или как фрески, какие видишь на стенах трапезных залов в Помпеях, но на лазурном фоне. Все эти сокровища, впрочем, похожи лишь на обломки украшений из благородного металла, какие случай поднимает из хрустальных кладовых. Они лишь отблеск незримого изобилия, обитающего в глубине. И потому они, едва мы берем их в руки, часто уже через несколько мгновений затвердевают в цветной гель и пеструю пену.

Там, где такие сокровища небрежно отдаются во власть гибели, должно быть, лежат под спудом несметные богатства. Мы знаем монеты и не знаем монету. Точно так же мы знаем жизнь и не знаем жизни. Мы на ощупь блуждаем в своих абстракциях.

Моря не знает никто, кто не видел Нептуна.

Чуть свет меня разбудили пулеметы бронированного укрепления «Красный Рейн» — особенно новый, в верхней амбразуре бронированной башни, крупнокалиберный, который ведет фланговый огонь по правому крылу наших позиций. Я позвонил Эрихсону и приказал открыть ответный огонь. Затем, торопливо одевшись, я на велосипеде помчался через пойменный лес на передний край.