Лакуна - Барбара Кингсолвер

Обвинения странные и противоречивые: якобы соратники Троцкого спускали поезда с рельсов, сотрудничали с Рудольфом Гессом и нацистами, шпионили в пользу императора Японии и крали хлеб. А еще покушались на Сталина, отравив его сапоги и бриолин.

Он бриолинит волосы?

— Осторожно, молодой человек, — заметил Лев. — За одно лишь то, что вы об этом знаете, вас могут расстрелять.

Наказание за то, в чем обвиняют Льва, — смертная казнь. Но он не падает духом, несмотря на то что французские и американские газеты называют его проходимцем, а мексиканские — «негодяем в наших рядах». Журналисты размышляют, почему он изменил своим принципам. Они даже не знакомы со Львом, но это не мешает им с уверенностью рассуждать о чувствах Троцкого и мотивах его поступков! Газеты принимают на веру, что он предатель, даже не задумываясь над тем, каким образом ему удалось пустить под откос столько поездов после того, как его посадили на грузовой корабль до острова Принкипо.

Правила безопасности соблюдаются строго: новости недвусмысленно дают понять, что Сталин намеревается подослать ко Льву наемных убийц. Уличная охрана меняется каждый час. Лоренцо устраивает учебные тревоги, во время которых Лев с Натальей должны быстро спрятаться в укрытие. Когда приезжает Диего, Льву положено удалиться в одну из внутренних комнат; только после этого ворота откроются и машина заедет во двор. На улице Альенде могут дежурить снайперы, чтобы обстрелять дом. Любого незнакомого человека, который стучится в двери, даже если это мальчишка-посыльный с мукой и яйцами из бакалейной лавки, охрана ощупывает, заставляет разуться, снять ремень и открыть для досмотра все сумки и свертки. ГПУ так просто не сдастся, и никто не знает, что они придумают (хотя, конечно, едва ли они попытаются пробраться в дом под видом мальчишки из бакалеи).

Лев рассказывает, что стал революционером в семнадцать лет и вот уже сорок лет постоянно рискует жизнью. Его друзья знают, что выдвинутые против него новые обвинения — не более чем выдумка. «И мои враги это тоже знают. Так что ничего нового тут не написали». Он отложил газету и позвал Наталью сесть к нему на колени. Она повиновалась, но недовольно выпятила нижнюю губу, как те лохматые собачки с плоской мордой и шерстью, падающей на глаза. Лев снял очки в круглой оправе и запел ей по-русски. Ему захотелось послушать баллады о мексиканской революции. Перпетуя их знает на удивление много, и голос у нее вполне тверд для такой старухи.

Лев и Наталья отправились на прогулку по рынку Мелькор; с самого приезда это их первая вылазка за пределы дома. Многочисленная охрана и Диего с пистолетом, вероятно, произвели в мирном Койоакане переполох. Но так называемый «негодяй в наших рядах» гордо вскидывает голову и в глаза людям смотрит прямо.

Лев и Наталья ушли на прогулку, вся охрана их сопровождает, и в доме наступила тишина. День тянулся медленно; разбирали с Ваном переписку и опубликованные статьи Льва. Трудно поверить, что все это ухитрился написать один-единственный человек — «комиссар», как зовет его Ван. Троцкий работает каждый день, как если бы календарь на его столе был открыт на последней странице; впрочем, так оно и может случиться. Сегодня, пользуясь отсутствием Льва, Ван задал массу вопросов, причем настроен был явно недружелюбно. Место рождения, образование и так далее.

Рассказал немного и о себе: трудное детство, мать-француженка лишилась гражданства из-за брака с голландцем, отцом Вана, скончавшимся вскоре после рождения сына. У Вана слабость к лакомству, которое он называет «нидерландской лакрицей». Пакетик похожих на черные стеклянные бусины конфет он держит в ящике стола и ревностно охраняет, поскольку убежден, что в Мексике такие не купить.

Итак, вот двое мальчишек, оставшихся без отцов, готовых служить Льву верой и правдой, а двое его родных сыновей далеко. Лев очень добр, помнит, кто из помощников пьет чай с сахаром. Заставляет разминаться и потягиваться, чтобы, когда печатаешь, не болела спина, а сам всю ночь работает не смыкая глаз. Но, конечно же, Ван всегда будет любимчиком. Ведь он так долго служит у Льва.

Ван удивился, узнав, что «местный переписчик» тоже смешанного происхождения — наполовину гринго. После этого перешел на английский. Его испанский оставляет желать лучшего. Ему нужна помощь с переводами на политических сходках, особенно когда разговор порхает над столом, точно стая ворон. Вчера вечером перешли с русского на английский (для мистера Новака), потом на испанский (для товарищей Риверы) и опять на русский; Ван вставил несколько замечаний на французском, похоже, просто чтобы показать, что он знает язык. Прошу прощения за эту оценку (если это оценка), но сеньора Фрида наверняка и сама помнит, что никому из присутствовавших французский не понадобился.

Бумаги, которые разбирали сегодня, — переписка за последние четыре года. В основном по-французски, но некоторые письма напечатаны по-русски: целые страницы вытянувшихся в строчки странных буковок, похожих на лилипутов, наклонившихся набок, чтобы размять кости. Так что неправда, будто печатные машинки бывают только с английским шрифтом. Обычно невозмутимый Ван улыбнулся, услышав рассказ про сержанта-гринго из академии «Потомак» и пишущих машинках. Он достаточно знает испанский, чтобы оценить шутку про сеньора Виллануэва и его anos в bano. Или притворился, что все понял. Похоже, Ван боится лишиться положения единственного переводчика при комиссаре.

Прошу сеньору Фриду меня простить, потому что в предыдущем абзаце высказано по крайней мере одно мнение. Но ничего не придумано. Второй еженедельный доклад из Койоакана готов к просмотру.

Телеграмма из Парижа: в Москве казнили Радека, Пятакова и Муралова. Лев опечален известием о смерти друзей, но по-прежнему поглощен работой. Газеты поливают его грязью; обвинения становятся неправдоподобнее с каждым днем. Лев говорит, что, когда общественность негодует, нужно уметь ловко соврать.

— Приятно слышать, что вас это возмущает, комиссар, — заметил Ван.

Но Лев, сжимая в руках русскую газету, ответил, что ничуть не возмущен. Пальцы его были настолько перепачканы чернилами, словно он не человек, а печатный станок:

— Я говорю как натуралист: констатирую факт. Необходимость во лжи обусловлена жизненными противоречиями. Нас заставляют клясться в любви к родине, в то время как она попирает наши достоинства и права.

— Но газеты обязаны говорить правду, — не унимался Ван.

Лев поцокал языком:

— Правду они говорят в порядке исключения. Как писал Золя, лживая пресса бывает двух видов: желтая врет каждый день без зазрения совести, а порядочная, вроде «Таймс», честна по незначительным поводам, поэтому ей ничего не стоит при необходимости обвести читателя вокруг пальца.

Ван поднялся со стула, чтобы собрать разбросанные газеты. Лев снял очки и потер глаза.

— Я не хочу обидеть журналистов: они такие же, как все. Они лишь рупоры других людей.

— Вы правы, сэр. Газеты ведут себя как ревуны на Исла-Пиксол.

Это сравнение, похоже, заинтересовало Льва; он перешел с английского на испанский.

— Кто такие ревуны? — спросил он.

— Обезьяны, очень страшные. Каждое утро они воют: один начинает, сосед, заслышав его, подхватывает, как заведенный, и вскоре уже джунгли содрогаются от их громоподобного вопля. Такими их создала природа. Наверно, им приходится реветь, чтобы охранять свою территорию. И показать остальным, кто тут самый сильный.

— Да вы тоже натуралист, — заметил Лев. По-испански он говорил с трудом, но тем не менее не сдавался и продолжал на том же языке. Ван вышел из кабинета.

— Где обитают эти животные?

— На Исла-Пиксол. Это остров неподалеку от Веракруса.

— Обезьяны не умеют плавать. Как же они очутились в изоляции?

Он сказал en isla; вероятно, имел в виду en una isla, на острове.

— Это не всегда был остров; с материком его соединял каменный перешеек, но его уничтожили, когда прорыли судоходный канал. Кажется, это было еще при императоре Максимилиане[138]. Обезьяны, очутившиеся на острове, уже не смогли вернуться.

Во дворе зацвела жакаранда. Ее лиловые цветы невозможно не заметить: дерево как будто поет. Поход на рынок по улице Лондрес превращается в концерт: маленькая жакаранда на углу задает тон, и эту мелодию подхватывают прочие деревья по дороге. Даже у Перпетуи сияют глаза, когда она, прижав руку к плоской старой груди, один за другим достает из корзины огурцы.

В окно в конце кабинета бьет ослепительный лиловый свет. За столом сидит Ван и переносит речь с фонографа на бумагу; квадратный стан в раме окна похож на фигуру Посейдона в фиолетовом море. Или какого-нибудь тевтонского бога, который обращает все, к чему прикасается, даже воздух, в лиловое пламя. То, что от его красоты захватывает дух, — не выдумка и не оценка. Перпетуя не единственная в этом доме, кто думает об огурцах.