Лакуна - Барбара Кингсолвер

Мальчишки-подмастерья другие, не те, что прошлым летом, и никто уже не помнит прозвище Сдобная Булочка. Его больше нет. Иногда прошлое умирает.

Сеньора Фрида по-прежнему в больнице. В доме скука и хаос; на синей половине царит обезьянка, которая прячется на лестнице, дожидаясь возвращения своей хозяйки. Малыш висит на одной лапе на перилах, почесывая nalgas. Художник на своей половине занят приблизительно тем же. Сеньора Фрида — средоточие всего.

Художник у себя в студии работает как одержимый. Канделария отказывается носить ему еду и убирать комнату, пока он там; почему — не говорит. Наверно, вот почему: студия выглядит так, словно огромная собака, сожрав обед, носки, краски, брюки и карандаши, забралась внутрь и наблевала во все углы.

Убрать комнату не так-то просто. Художник занимает много места. Кажется, он рисует пейзажи. В отличие от жены он не интересуется мнением слуги о своей работе. Он допрашивает. Вчера: «Сколько ты пробыл в этом доме?»

— Весь день, сеньор. Я сплю в гараже, в одной комнате с Сезаром.

— Я это знаю. Ты когда-то помогал мешать штукатурку. Тебя дразнили Сдобной Булочкой. Я спрашиваю, сколько ты уже живешь с нами в Сан-Анхеле.

— Я здесь с прошлого октября, сеньор. До этого дважды бывал летом, когда вы отмечали праздники и понадобился еще один повар. После ухода служанки вы взяли меня на постоянную работу. Меня рекомендовала Олунда. Должно быть, теперь жалеет.

— Почему это?

Пауза.

— Не сочтите меня нескромным, но я лучше нее пеку хлеб. К тому же Олунда в целом считает жизнь весьма печальным делом.

— Понятно. Пока достаточно.

Сегодня же устроил второй допрос, еще более резкий. Начал прямо:

— Твоя фамилия Шеперд, и ты иностранец, верно?

— Только наполовину, сэр. Мать — мексиканка, отец — гринго.

— Он живет в Соединенных Штатах? И чем занимается?

— Считает деньги в правительственной канцелярии. Строительные и дорожные работы.

— Ясно. Тебе можно доверять?

— Трудно сказать, сэр. Как бы я ни ответил, утвердительно или отрицательно, и то и другое может оказаться правдой.

Похоже, этот ответ ему понравился; художник улыбнулся краем губ.

— Наполовину американец не значит наполовину подлец, сеньор Ривера. У вас щедрый и интересный дом. Едва ли слуга может требовать большего.

— Но требуют же, каждую минуту. Я так понял, ты писатель?

— Ради всего святого, сеньор, что навело вас на эту мысль?

— Один человек. А именно Сезар.

— Неужели?

— Он говорит, ты каждую ночь что-то пишешь. Ты кому-то доносишь на нас?

Упорства этому наушнику Сезару не занимать.

— Вовсе нет. Я всего лишь веду дневник. Кухонный вздор, небольшие сценки из жизни. Исторические приключения. Ничего особенного. Чепуха, не предназначенная ни для чьих глаз.

— Сезар утверждает, что ты пишешь по-английски. Почему?

— При всем уважении к вашему старому товарищу, но откуда ему знать, что это по-английски?

Художник задумался.

— Твои записи не предназначены ни для чьих глаз, в том числе и Сезара.

— Вы же понимаете, что у каждого могут быть свои секреты за душой.

Лягушачья физиономия расплылась в беспомощной улыбке:

— Ты говоришь с человеком, который размазывает свою душу по стенам общественных зданий. Где уж мне это понять!

— Вы правы, сэр. Но вспомните, как ваша жена относится к своему творчеству: она пишет для себя. Примерно так и здесь. Разумеется, мои блокноты не искусство и не идут ни в какое сравнение с ее картинами. Она замечательный художник.

— Не бойся, я тебя не выгоню. Но нам придется позаботиться о безопасности. Мы не потерпим шпиона в своем доме.

— Разумеется. — Долгая пауза. Ясно как день, что нельзя спрашивать почему. Быть может, нужно что-то добавить в свое оправдание? Какие-то личные подробности? — Что касается английского, сэр, то это привычка со школы. Нас учили печатать на машинке. Должен признаться, это очень удобно. Но на клавиатуре не было испанских букв. Поэтому я начал писать по-английски, да так и продолжаю.

— Ты умеешь печатать на машинке? — искренне удивился Художник.

— Да, сеньор. Когда зашла речь об испанских буквах, сержант в школе сказал, что не существует машинок с другой клавиатурой, кроме английской. Но это неправда. У той, которую вы иногда оставляете на обеденном столе, на клавишах испанские буквы.

— Ох уж эти гринго. Ну и шовинисты.

— Это и стало камнем преткновения в школе. Без диакритических знаков и eñe далеко не уедешь. Начинаешь историю про человека по имени Señor Villaseñor, который в ванной размышляет о прожитых годах, но вместо этого выходит «еп el baño, reflexionando en las experiencias de sus anos»[135].

Художник рассмеялся и капнул синей краской на свой огромный живот. Олунда будет ругаться, когда увидит пятно на брюках. У этой жабы чудесный смех. Наверно, это привлекает в нем женщин — помимо тугого кошелька. Во всяком случае, уж точно не лицо. Но его радость, то, как он отдает себя целиком. По его же словам, размазывает душу по стенам.

После этого подозреваемого с горой грязных тарелок отпустили из комнаты допросов. Если Сезару удастся прочесть здесь свое имя, пусть поволнуется. Пусть весь день ломает себе голову над злоключениями сеньора Вилласеньора, который в ванной размышляет о собственном анусе.

Сеньора Фрида вернулась из больницы, но пока не вполне здорова. Оба дома, и хозяин, и хозяйка, и им денно и нощно требуется помощь. Канделария из двух зол — дьявола и дракона — выбрала то, которое нужно причесывать. И отлично, потому что дьяволу нужен переписчик. Из коммунистической партии его выгнали из-за бесконечного спора, кто лучше — Сталин или Стоцкий (или Поцкий, или как там его). Другие коммунисты больше не придут к ужину и не будут за него печатать. У хозяйки, похоже, с ним личные счеты. У Олунды масса догадок. Бедная жаба Диего: теряет людей быстрее, чем успевает рисовать на стене новых.

Сегодня Генерал Нетуда заблудился по дороге к дому в Койоакане, где прожил сорок один год. Задание было обычное: отвезти обед сеньору Кало. Впервые Сезар повез Гильермо Кало фотографировать окрестности еще в карете. По его словам, во всем Мехико не было ни единого автомобиля. Славные были деньки. Что ж, у лошадей есть свои преимущества, с этим не поспоришь: они знают дорогу домой.

Так странно каждый раз возвращаться в дом на улице Альенде, куда сеньора Фрида привела с рынка Мелькор незнакомца в тот день рождения много лет назад, робкого парнишку, который нес ее сумки, потому что каждый волен, если хочет, смастерить из штанов воздушного змея. И оказалось, что во внутреннем дворике под деревьями читает газету художник; такое вот совпадение. До чего странно, что тот мальчишка все-таки сделал из штанов змея, облетел на нем вокруг света и каким-то чудом вернулся в дом, где все и началось.

Трудный день. Печатать под диктовку художника сложнее, чем мешать для него штукатурку. Не так утомляет работа, как расспросы. Хозяин говорит, что умный слуга — не всегда хорошо. Канделария, например, может прибрать все бумаги на его столе и уйти, разобравшись в том, что написано, не больше обезьянки Фуланг-Чанга. Ведь хозяин ни в чем не подозревает Фуланг-Чанга. Только неграмотную, наивную Канделарию.

— А ты? — раздражается он. — Что ты видел сейчас, пока печатал счета?

— Ничего, сеньор Ривера.

— Ничего, даже официального бланка президента республики? Не заметил письма от Карденаса?

— Признаться, сеньор, оно не укрылось от моего взгляда. Печати очень приметные. Но вы важный человек. Неудивительно, что вам приходят заказы от правительства. А читать письмо я не стал, это правда. Я не интересуюсь политикой.

Художник закрыл газету, снял очки и вперил взгляд из кресла, где любит сидеть, когда читает или диктует.

— Не интересуешься?

— Сеньор Ривера, вы защищаете интересы простого народа, и все знают, что это хорошо. Но власти везде одинаковы, вне зависимости от того, что обещают. В конце концов оказывается, что на бедняков им просто наплевать.

— Циник! В революционной Мексике это редкость. По крайней мере, среди твоих сверстников.

— Я не учился в университете. Возможно, это помогло мне остаться при своем мнении.

— Суровый молодой человек. И ты не допускаешь исключений?

— Что-то их не видно. Иногда я читаю газеты. Беру из вашей студии, когда они вам больше не нужны, сеньор. Признаюсь в этом.

— На, возьми эту, все равно там сплошная чепуха. — Он сложил газету и бросил на стол. — Ты когда-нибудь слышал о человеке по фамилии Троцкий?

— Нет, сэр. Он поляк?