Том 1. Здравствуй, путь! - Алексей Кожевников

В часы ночного затишья он припоминал, обдумывал голоса людей, машин, коней, верблюдов — весь долетавший до него шум. В первое время этот рьяный следователь и слепой соглядатай жизни колебался, как камыш в проточной воде, становился то другом, то врагом строящейся дороги. Потом начал сильней склоняться в одну сторону: Турксиб — хорошее дело. Будь у меня глаза, я стал бы помогать стройке.

Наступала зима. Свирепый курдай-ветер третий день гнал колючую поземку из песка и снега, хоронил ею и возведенное и едва начатое земляное полотно дороги, забивал выемки до того плотно, что их приходилось снова пробивать бурением и взрывчаткой, разгонял с открытых работ людей, громоздил сугробы, останавливал ими машины.

Елкина курдай-ветер застал в дороге, прохватил насквозь и уложил в постель с высокой температурой. Но обстоятельства были таковы, что и лежа инженер продолжал работать: читал сводки, докладные записки, заявления, подписывал бумаги, принимал людей.

Ему помогал бригадир Гусев, приехавший с линии на Луговую принимать новую партию дорожно-строительных машин.

Елкин жил в новеньком бревенчатом доме еще без капитальных печей, а с железными времянками. Он лежал на своем топчане, бригадир сидел на другом, для приезжающих издалека с ночевкой.

— Дорогу мы, конечно, построим, и в срок, может быть, даже раньше… Но что получится у нас с кадрами из местного населения — не знаю, — говорил Елкин, то прикрывая одеялом, то открывая свое разгоряченное, покрасневшее лицо. — У меня целая папка строжайших приказов довести число рабочих-строителей из местного населения где до сорока, где до шестидесяти и даже восьмидесяти процентов. Из казахов же мы должны подготовить машинистов на компрессорах, тепловозах и экскаваторах, затем и построенную дорогу должны если не полностью, то наполовину обслуживать казахи. Планируется за четыре-пять лет обучить шесть с половиной тысяч железнодорожников: рабочих, проводников, слесарей, кочегаров, машинистов, начальников станций. А они то ли не понимают надобности, то ли не хотят учиться. До сих пор мы не сделали из них даже сколько-нибудь сносных землекопов. Одни жалуются: тяжело, просят назначить их инженерами. Другие того хуже — убегают в казенной спецовке, угоняют лошадей. Говорю прямо: не знаю, кого выделить вам в кузнецы, в бурильщики, на кого указать: вот благодарный материал, шлифуйте — и будет работником. Вам предстоит много хлопот и труда.

Бригадир попросил разрешения закурить и завернул большущую цигарку из книжки нарядов. Тонкой курительной бумаги на стройке не было, а книжек из такой бумаги завезли на два Турксиба.

Накурившись всласть, бригадир старательно откашлялся — приготовился к серьезному разговору — и начал:

— Я знаю здешний народ, и жил и воевал вместе ним. Крепкий, сообразительный, можно с ним дела творить. Но, как бы это получше сказануть, наследство у него плохое. Народ живет старым-старыми повадками, от времен Мамая. Знает только лошадку да кнутик, одним словом, народ-пастух. Другой работы не пробовал. Лопата, лом против кнутика кажутся горой. Да, с ними придется поработать засуча рукава. Что удивительно: верхом снесет и голод и холод, а погреться с лопатой трудно. Не привык.

Бригадир встал, сдернул полушубок из черной овчины и бросил подальше от себя:

— Мажется, дьявол.

Новый полушубок, черной-пречерной, впрямь «дьявольской» масти, сильно выкрасил шею и руки Гусева. А потом уже сам Гусев расписал себе все лицо, как перед спектаклем. Тронет пальцем нос — темное пятно, почешет висок, ухо — грязный развод.

От полушубка Гусев перенял кислый запах овчины, все принюхивался сам к себе и ворчал:

— Скоро ли из него выветрит кислятину? Чих от нее. И что же думаете делать с казахами?

— Стрелочников, смазчиков, кочегаров… уже готовят профшколы и курсы. Но не делать же это самое для землекопов. Их тысячи. И дело такое простое. А порой трудно понять, чему надо учить, что толкает их на убег. Вот один работал с первого дня — и вдруг убежал, унес спецовку, угнал коня. Бегал с полгода — вдруг на днях вернулся, просит снова взять на работу. Ну, поймите, почему убежал, зачем вернулся? За новым комплектом одежды? Возможно. Работать по-настоящему? И это возможно. Тут и гадай — принимать не принимать, — сетовал Елкин.

— Приняли? — спросил Гусев.

— Отказали. Если уедет в степь, значит, летчик, толку не жди. Такого не жалко. А будет добиваться работы — приму. Парень с качествами, был у нас проводником, переводчиком, умеет агитировать. И черт его дернул удрать.

— На одежонку польстился.

— Скорее испугался тяжелой работы. Я его в землекопы назначил, прочил в бурильщики и дальше по вашей части. Ловкого молодого парня жалко пихать в сторожа или дровоколы. Да ты знаешь его, — Тансык.

— Вернулся… — Ко всему относящийся спокойно, тут бригадир всполошился. — Этого мне надо повидать обязательно. Мы с ним в некотором смысле братья. Зайду сегодня же.

— Затопи-ка печурку, — попросил Елкин.

— «Печурку»! — ядовито повторил Гусев и погремел по ней жесткими пальцами, гнувшими много лет так и этак всякое железо. — Это же прорва, ненасытная утроба, дровяная смерть. Кто делал такую?

— Привезли откуда-то. Не одну, а целый вагон.

— Надо переделать все — и печки и трубы. С такими домнами при здешнем бездровье и безлесье можно замерзнуть. А мы сейчас укоротим ей аппетит. — Бригадир снял последнее наружное колено непомерно широкой трубы, выведенное в окно, сильно смял ему конец и поставил колено на прежнее место. Потом вышел за дровами. На крыльце стоял человек, едва различимый в мутно-белесом летучем облаке курдая.

— Кто? — Гусев взял человека за плечо.

— Казах.

— Чего надо?

— К начальнику говорить немножко.

— Иди! — Гусев распахнул прикрытую дверь.

Казах продолжал стоять.

— Чего топчешься? Иди! — повторил Гусев.

— Боюсь.

— Ладно. — Гусев набрал охапку скрученного узловатого саксаула, которым отапливались строители, и пропустил казаха впереди себя. — Вот к тебе, товарищ Елкин. Топчется на крыльце, говорит: боюсь. Долго топтался?

— Час, больше. — Казах здорово промерз, весь дрожал и повторял, стуча зубами: — Я боялся.

— Кого, чего? У нас не тюрьма. Люди в тюрьму идут — не трусят, насвистывают.

— На работу не примет, прогонит… Я продам коня и уплачу за одежду. Возьми, пожалуста! — Казах сильно подался к Елкину. — Я не могу жить без дороги. У меня нет аула, нет юрты, нет новостей…

Тут в казахе, сильно запорошенном пургой из песка и снега, Гусев узнал Тансыка и удивленно обрадовался:

— Вот это встреча. Истинно: на ловца и зверь бежит. Здорово, брат! Снимай плащ, стряхни снег и садись вот сюда. — Гусев кивнул на свой топчан. — Грейся. Сейчас заведу нашу домну.

Пока неловкий, промерзший Тансык раздевался да отряхивался, Гусев разжег печку, затем подсел к Тансыку, легонько приобнял его и повел разговор:

— Аман! Хабар бар? Как живешь? Набегался? А теперь куда?

— Возьми, пожалуста! — снова взмолился Тансык.

— Убежавшему, да еще с казенным добром, как можно верить? — Гусев покрутил головой. — Что ты наделал!

— Верь мне, буду работать.

— У меня работа тяжелая — копать мерзлую землю, долбить камень, — предупредил бригадир.

— Буду, все буду, — твердил Тансык.

— И учиться будешь?

— Буду.

— А вздумаешь лентяйничать, выгоню. У меня чтоб по конституции — не трудящийся не ест. — И Гусев попросил Елкина: — Примите его. Возьму к себе и буду как с братом: где по шерстке, а где и против. Без стеснения, по-свойски.

Тансык начал благодарить его. Гусев рассердился:

— Перестань, не выношу! Скажи-ка лучше, почему удрал?

— Дурак был.

— Как так? Не понимаю.

— Думал, можно жить в степи — без дороги, от Длинного Уха. На дороге трудно, в степи легче.

— И что же?

— Раньше можно было, теперь нельзя. Теперь пошел новый казах.

— Значит, ты просчитался. А еще лишку загордился: «Я — пастух инженеров, я — то, я — се». Надо разгордиться, сесть на свое местечко. Ты — пока только плохой землекоп и дезертир трудового фронта. Запомни! — Бригадир ласково поерошил Тансыку волосы.

Тансык уныло подумал: опять эти трудные инженерные слова — «загордился, разгордиться, дезертир». Как запомнить и понять их?!

— Скажи, почему убегают другие? — допытывался бригадир.

— Дураки!

— У тебя все дураки. Загибаешь, парень.

— Скоро будут умные…

— Когда же, с чего вдруг поумнеют? — Бригадир засмеялся. — Слушать тебя — умора.

— Сбегают и станут умные. Обратно придут, как я.

— Все?

— Много. У кого нет табуна, аула, все вернутся.

— Видите, — обратился бригадир к Елкину, — горевать не стоит. Скоро у нас будет до черта умников и все пойдет по маслу. А с ним невредно поговорить. Может, и в самом деле каждому надо убежать хоть разок?! Скажи: умнеют все после первого побега или другому разов пять требуется убежать?