Том 1. Здравствуй, путь! - Алексей Кожевников

Утром, когда скотоводы рассядутся у костров есть и пить, Гонибек споет им свою ночную выдумку. Так явится в мир новая легенда, потом кто-нибудь оторвет ее от пуповины, и она пустится в вечное странствие. Скупой для хлебов, деревьев и трав, Казахстан является благодатной родиной для песен и легенд. Вестники Длинного Уха, пастухи-кочевники, почтовые брички, торговые караваны, решительно все проезжие и прохожие бережно переносят их, как драгоценности, по дорогам и бездорожью к каждой юрте, ко всякому уху. И легенды, песни, всякие выдумки многоцветными коврами украшают тусклую одинаковость жизни.

Но Гонибеку не удалось вплести свой узор в легенды о великом завоевателе: на звук его домбры подъехал вестник других великих дел, знаменитый перевозчик новостей Тансык.

— О чем поешь? — спросил он Гонибека.

— О месяце, о звездах, о Чингисхане.

— Э-э, старо, — пренебрежительно отозвался Тансык. — Дорога — вот дело, — и начал соблазнять Гонибека, чтобы немедля перебирался на строительство. Там нужен акын. Такому делу, как Турксиб, нельзя без акына. Кроме того, Гонибек может стать землекопом, плотником, инженером… Там столько всякой работы, что хватит и рукам, и спине, и голове, и домбре.

Таким же способом на этом привале Тансык завербовал еще несколько бедняков. Они отказались пасти чужой скот и ушли строить дорогу. А Тансык поехал дальше вербовать новых. По слухам, доходившим до него, он знал, что дорога все еще остро нуждается в местной рабочей силе. Сам он не решался вернуться на дорогу, но и рвать с ней окончательно не хотел.

Отдохнуть ли, ночевать ли Шолпан старалась у перекрестков дорог, где бывает больше встреч, чем на прямой. Ведь у прямых дорог только по два конца, у перекрестков же — три, четыре, пять.

С гор летел и насвистывал лихим наездником холодный курдай. Шолпан развела костер обогреться. Дым привлек Тансыка, тоже искавшего теплое местечко.

Сперва Шолпан и Тансык долго стояли, обнявшись, потом тихо, молча поплакали и порадовались сквозь слезы, наконец Шолпан сказала:

— Аман!

— Аман — отозвался Тансык. — Хабар бар?

— Бар, бар, я нашла брата. А теперь домой.

— Там будут судить меня? — встревожился Тансык. — Я…

— Знаю, все знаю. Домой, скорей домой! Вернись, пока не поймали, верни коня, одежду. Лучше жить босиком, в лохмотьях, чем с твоей славой. Ах, Тансык, Тансык!..

Немножко обогрелись, попили чайку и зарысили домой, больше всего беспокоясь о том, чтобы не остановил их ни сидячий, ни кочующий закон.

На третий день после встречи Шолпан с Тансыком приехали в Луговую и, пока пробирались к своей юрте, не переставая ахали от удивления. За то время, пока Тансык бегал, а сестра искала его, станция стала другой. Прибавилось множество палаток, землянок, юрт. Меж этих приземистых времянок поднялись долговечные бревенчатые и тесовые дома, бараки, склады. Паровозы и вагоны не только пробегали мимо, а работали уже постоянно.

Ни Ахмета, ни Исатая не оказалось дома, но было явно, что они близко: у Ахмета на видном месте лежал хлеб, не успевший зачерстветь, у Исатая в железной печурке еще светились искры.

Сбросив свой дорожный багаж в юрту, Шолпан побежала на телеграф, а Тансык с двумя конями поехал на транспортный двор: казенного вернуть, а своего отдать за спецовку. Казенного коня, сильно исхудавшего от скудного подножного корма, приняли с сердитым пожеланием Тансыку: «Тебя, дурака, надо бы подержать на этой траве». Спецовку отказались взять: добро не нашего хозяйства.

Тансык поехал обратно. В оба конца он пробирался побитой собачонкой, избегая многолюдья, особенно же встречи с милицейскими фуражками. Он был готов отдать не только спецовку, но и своего коня с верблюдом, лишь бы в эти последние минуты не напороться на закон. К его счастью, пронесло.

Около дома он встретил Исатая. Старик стоял у пешеходной дороги с железной миской в руке и поколачивал ее ложкой.

— Бабай, ты ли это? — позабыв сказать «аман», удивился Тансык.

— Я, я.

— А зачем здесь?

— Звоню обед.

— Не понимаю.

— Возьми марку и принеси мне обед. — Исатай протянул миску и небольшой жетон из светлой жести. Тансык понял, что порядки в столовой прежние — сперва обеды отпускают строителям, имеющим жетоны, где указана смена, потом всем прочим. Тансык мигом принес полную миску капустных щей, смешанных с гречневой кашей, и увел Исатая в юрту обедать.

Исатай ел, одновременно рассказывая, как получилось у него с жизнью. Сначала потерялся Тансык, потом уехала Шолпан, а потом — бригадир Гусев. Остался у Исатая Ахмет, который тоже часто уезжает. Тогда Исатай осторожно выходит из юрты и звенит в пустую миску. Какой-нибудь добрый человек берет ее и приносит полную. А жетоны дает Исатаю Ахмет.

Старик хотел рассказать еще кое-что, но Тансык ушел в контору. Шел уторопленно, озираясь со все возрастающим страхом перед всякими казенными фуражками.

Контора была уже не в палатке, а в новом тесовом бараке. Елкин имел для работы отдельную комнату. Пойдя к нему, Тансык сдернул малахай, низко поклонился и тихо проговорил:

— Аман!

Инженер поглядел на него глазами незнакомого человека и спросил:

— Что нужно, товарищ?

— Я пришел работать. Я — Тансык, помнишь, водил тебя на Чокпар?

— Ты все получил за работу?

— Все.

— Что еще нужно? — холодно повторил Елкин.

— Я взял казенного коня и одежду. Коня вернул.

— А как же иначе, — сказал Елкин резко, словно цыкнул слюной.

— Я привез и спецовку, вот она. — Тансык распахнул плащ, показывая одежду под ним. — Я могу снять и вернуть, могу отдать за нее коня и верблюда. Только возьми меня обратно на дорогу.

— Иди к моему помощнику, рабочих принимает он.

Этим помощником оказался инженер Леднев. Он глянул на Тансыка, узнал дорожную спецовку, нахмурился и закричал, даже не дослушав:

— Беглецов, лентяев, расхитителей государственного добра мы не принимаем!

— Я — Тансык. Показывал инженерам дорогу, копал землю. Мне дали за это хорошую одежду.

— А ты увез ее, истрепал. Зачем пришел, за новой? У меня для таких нет места.

— Я буду хорошо работать, — начал уверять Тансык. — Дурак был, оттого и убежал.

— Поживи без работы, умней станешь. — Леднев начал просматривать бумажки.

Тансык не уходил, он старался поймать взгляд Леднева и еще раз попросить.

— Тебе сказано: не проси, не жди — не будет. Отправляйся туда, куда бегал! — И Леднев притопнул ногой.

Тансык долго бродил по станции с одной навязчивой думой: что делать — уехать ли в степь и быть вестником без вестей или остаться на дороге рабочим без работы?

На ночь спать вернулся к Исатаю. Старик сидел в юрте и горевал, что не может наколоть дров, затопить печку.

— Исатай, пустишь меня ночевать? — робко спросил Тансык. После разговора с Елкиным и Ледневым он стал бояться всех.

— Живи, живи, — обрадовался старик. — Я думал: тебя в степи съели волки, сильно тосковал. Тут приходил человек из милиции и спрашивал, какой у тебя адрест. Я сказал: «А что такое адрест?» — «Аул, в котором живет человек». — «У Тансыка нет аула», — сказал я. Человек не поверил и стал сильно ругать меня. Он думает: у каждого казаха есть аул. Смешной, зря сердитый человек. Тогда я тоже рассердился и сказал: «Ладно, бери адрест — аул Тансыка — весь Казахстан, юрта Тансыка — небо и ветер, очаг Тансыка — солнце. Иди, Тансык дома, ждет тебя». Человек снова сильно ругался. Больше он не придет, больше нечего говорить, сказал все.

— А говорил, зачем ему мой адрес? — встревожился Тансык.

— Сказал, что надо отнять у тебя казенного коня и одежду.

— Я вернул коня.

— А одежду?

— Не берут: сильно износил ее. — Тансык вдруг припал к старику и пожаловался: — Мне не дают работы. Скажи, что делать?

— Сперва принеси дров, затопи печку: тепло шибко сильно рассердилось на меня и постоянно убегает куда-то. Мне всегда холодно.

Когда от железки пахнуло теплом, Исатай пересел поближе к ней, нашарил Тансыка и потянул к себе:

— Сиди грейся и слушай. Что сказали тебе инженеры?

— Боятся: убегу, унесу что-нибудь. А я не могу жить без дороги. Осталась одна правда и одна ложь, которую хотят слушать люди. Это — про дорогу. Что мне делать? Уехать в степь и врать про дорогу?

— Нет. Иди к Елкину и скажи…

— Он забыл меня, не хочет слушать.

— Скажи: как может молодой казах жить без дороги, если слепой старик Исатай не может без нее. Прогонит — приди снова, ходи каждый день! Запрет дверь — стой у нее, стучись! Будет толкать — жмись к нему! Знаешь, как делает верная собака…

Потеряв зрение, Исатай ничуть не потерял интереса к жизни, творившейся вокруг него, часто расспрашивал о ней Тансыка, Шолпан, Ахмета, бригадира Гусева. Открывал юрту или выходил из нее, чтобы слышать разговоры и шумы со стороны. Темная жизнь озвучилась для него гораздо богаче, чем некогда зримая, и это делало ее почти видимой.