Или – или - Айн Рэнд

– Почему?– На этот вопрос я не отвечу.

– Вы любили свою работу, ничего, кроме работы, не признавали, презирали любое проявление пассивности и самоотречения – и вы отказались от жизни, которую любили?

– Нет, я просто понял, как сильно ее люблю.

– И вы намерены жить без труда и цели?

– Почему вы так думаете?

– Вы собираетесь заняться угольной промышленностью где-то в другом месте?

– Нет, не угольной промышленностью.

– Что же вы собираетесь делать?

– Я еще не решил.

– Куда вы собираетесь ехать?

– Я не могу ответить.

Дэгни сделала минутную передышку, чтобы собраться с силами и сказать себе: не показывай, что что-то чувствуешь, не допускай, чтобы это сломало мостик; затем произнесла таким же спокойным, ровным голосом:

– Вы осознаете, как ваш уход скажется на Хэнке Реардэне, на мне, на всех нас, кто остался?

– Да, и намного полнее, чем вы, – на данный момент.

– И это ничего не значит для вас?

– Это значит больше, чем вы думаете.

– Так почему же вы бросаете нас?

– Вы не поверите, и я не стану объяснять, но я не бросаю вас.

– Мы несем огромное бремя, а вам безразлично, что нас разорвут бандиты?

– Напрасно вы так уверены в этом.

– В чем? В вашем безразличии или в нашей гибели?

– Ив том, и в другом.

– Но вы знаете, знали сегодня утром, что это битва не на жизнь, а на смерть, и мы – вы были одним из нас – против бандитов.

– Если я отвечу, что я знаю это, а вы – нет, вы подумаете, что я говорю бессмыслицу. Поэтому понимайте как знаете, но это мой ответ.

Вы скажете мне, что это значит?

– Нет. Вам решать.

– Вы хотите отдать мир бандитам. Мы – нет.

– Не будьте так уверены ни в том, ни в другом.

Дэгни беспомощно замолчала. Странностью в его поведении была простота. Он был совершенно естественен и, несмотря на оставшиеся без ответа вопросы и трагическую тайну, выглядел так, будто секретов больше не осталось и необходимости в тайне никогда не существовало.

Но, внимательно посмотрев на него, Дэгни заметила брешь в его радостном спокойствии: она заметила, что он борется с какой-то мыслью. Денеггер немного поколебался и с усилием произнес:

– Что касается Хэнка Реардэна… Вы не сделаете мне одолжение?

– Конечно.

– Скажите ему, что я… Видите ли, я никогда не задумывался о людях, хотя его всегда уважал. Но до сегодняшнего дня я не знал, что я… что он был единственным человеком, которого я любил… Просто передайте ему это и скажите, что мне бы хотелось… Нет, пожалуй, это все, что я могу ему сказать… Возможно, он проклянет меня… А возможно, нет.

– Я передам ему.

Услышав в голосе Денеггера боль, Дэгни почувствовала такую симпатию к нему, что решилась предпринять еще одну, последнюю попытку:

– Мистер Денеггер, если я стану умолять на коленях, подберу слова, которые еще не нашла, будет ли… есть ли шанс остановить вас?

– Нет. Через мгновение Дэгни вяло спросила:

– Когда вы уходите?

– Сегодня вечером.

– Что вы сделаете с компанией «Денеггер коул»? Кому вы оставите ее? – Она показала на холмы за окном.

– Не знаю, все равно. Никому и всем. Любому, кто захочет взять ее себе.

– Вы не хотите распорядиться насчет будущего компании, указать преемника?

– Нет. Зачем?

– Чтобы передать ее в хорошие руки. Можете вы, в конце концов, указать преемника по своему выбору?

– У меня нет выбора. Мне это абсолютно безразлично. Хотите, я оставлю ее вам. – Он достал лист бумаги. – Я назову вас единственной наследницей прямо сейчас, если вы хотите.

Дэгни замотала головой в непроизвольном ужасе:

– Я не бандит!

Денеггер ухмыльнулся, отбрасывая листок в сторону.

– Видите? Вы дали правильный ответ, знали вы это или нет. Не беспокойтесь о «Денеггер коул». Не имеет значения, укажу ли я лучшего в мире преемника, худшего или никого. Все равно, кому она теперь достанется, людям или сорной траве, это не играет никакой роли.

– Но оставить… бросить… промышленное предприятие, как будто мы живем в век кочевников или дикарей, бродящих по джунглям!

– А разве нет? – Он улыбался – полунасмехаясь, полусочувствуя: – Зачем мне оставлять документ? Я не хочу помогать бандитам притворяться, что частная собственность все еще существует. Я подчиняюсь правилам, которые они установили. Они говорят, что я им не нужен, им нужен лишь мой уголь. Пусть берут его.

– Значит, вы принимаете их условия?

– Разве?

Дэгни простонала, глядя на запасной выход:

– Что он с вами сделал?

– Он сказал, что у меня есть право на существование.

– Я не верю, что за три часа можно заставить человека отказаться от пятидесяти двух лет своей жизни.

– Если вы думаете, что он сделал именно это, поведав мне некое откровение, то я могу понять, насколько непостижимым это вам кажется. Но он сделал другое. Он только определил то, чем я живу, чем живет каждый человек – пока не начинает разрушать себя.

Дэгни понимала всю тщетность своих усилий, понимала, что ничего не может сказать.

Денеггер посмотрел на ее склоненную голову и нежно произнес:

– Вы храбрый человек, мисс Таггарт. Я знаю, что вы сейчас переживаете и чего это вам стоит. Не мучайте себя! Позвольте мне уйти.

Она встала и опустила глаза. Денеггер увидел, как Дэгни уставилась вниз, потом рванулась вперед и схватила стоящую на краю стола пепельницу. В пепельнице лежал окурок сигареты со знаком доллара.

– Что случилось, мисс Таггарт?

– Он… курил эту сигарету? -Кто?

– Ваш посетитель – он курил эту сигарету?

– Гм, не знаю… думаю, да… Кажется, я видел, как он курил… Позвольте взглянуть… Нет, это не моя сигарета, значит, должно быть, его.

– У вас сегодня были другие посетители?

– Нет. Но в чем дело, мисс Таггарт? Что случилось?

– Можно мне забрать это?

– Что? Окурок? – Он в замешательстве уставился на нее. – Да. Гм, конечно. Но зачем?

Дэгни смотрела на окурок, как будто это было сокровище.

– Не знаю… Не знаю, что он мне принесет. Но это ключик, – она горько улыбнулась, – к моей личной тайне.

Дэгни стояла, упорно не желая уходить, и смотрела на Денеггера – таким взглядом провожают человека, уходящего туда, откуда нет возврата.

Денеггер улыбнулся и протянул ей руку:

– Не буду прощаться, потому что я увижу вас снова не в таком уж далеком будущем.

– О, – страстно произнесла она, пожимая через стол его руку, – вы вернетесь?

– Нет. Вы присоединитесь ко мне.

В темноте над строениями виднелось только слабое красное свечение, словно прокатные станы были живы, но спали, подтверждая это ровным1 дыханием печей и мерным сердцебиением конвейера. Реардэн стоял у окна своего кабинета, прижав руку к стеклу, – на расстоянии в его руку вмещалась половина всех этих сооружений, словно он пытался удержать их.

Он смотрел на стену, состоящую из вертикальных полос, – батарею коксовых печей. Узкая заслонка, скользя, отворялась и выпускала дыхание огня; из печи плавно выскальзывал лист раскаленного докрасна кокса – как ломтик хлеба из гигантского тостера. Мгновение он висел неподвижно, затем по нему проносилась рваная трещина, и он осыпался в вагонетку, стоящую на рельсах снизу.

«Денеггер коул», думал Реардэн. Это была единственная мысль в его сознании. Его охватило чувство одиночества, такое безграничное, что его собственную боль, казалось, поглотила огромная пустота.

Вчера Дэгни рассказала ему о своей тщетной попытке и передала послание Денеггера. Утром он узнал, что Денеггер исчез. В течение всей бессонной ночи и наполненного заботами дня в его сознании, не переставая, пульсировал ответ на обращенные к нему слова Денеггера, – ответ, произнести который уже не будет возможности.

«Единственный человек, которого я любил». И это сказал Кен Денеггер, который никогда не выражал ничего более личного, чем «послушай, Реардэн». Реардэн пытался понять: почему мы упустили это? Почему мы оба приговорены – в часы, когда не сидим за своим рабочим столом, – к изгнанию среди мрачных незнакомцев, которые заставили нас отказаться от всех желаний: дружеской близости, звука человеческих голосов? Могу ли я потребовать назад хоть единственный час, потраченный на моего брата Филиппа, и посвятить его Кену Денеггеру? Кто сделал нашим долгом принимать в качестве единственной награды за труд пытку, заставляя симулировать любовь к тем, кто не вызывает у нас ничего, кроме отвращения? Мы, способные дробить камень и плавить металл для своих целей, почему мы не добивались того, чего хотим, от людей?

Реардэн пытался заглушить в сознании эти слова, понимая, что сейчас бесполезно размышлять о них. Но слова не пропадали, они были словно обращены к умершему. Нет, я не проклинаю тебя за твой уход – если ты ушел, обуреваемый этим мучительным вопросом. Почему ты не предоставил мне возможность сказать тебе – а что, собственно, сказать? Что я одобряю?.. Что я не могу ни осудить тебя, ни последовать твоему примеру?