Танжер - Фарид Нагим

– Я даже и не знал, что я тебя люблю. Возьми бутылку, я не пойду.

– Я тоже тебя люблю, – поспешно сказала она и оглянулась. – Мне с тобой так легко!

Она уже осторожно отталкивалась, высвобождалась, вынимала все мое из себя, отлипала, уходила измотанная, скомканная и нервная, ставя по какой-то своей линии ступни в сандалиях римских патрициев.

Возвращался в пустоте звонкого отупения. Меня будто переставляли в метро из одного вагона в другой, двигали по переходам, протягивали эскалатор под ногами. Уступали дорогу, обтекали. Потом посадили в автобус, и я вдруг увидел телевизионное движение городского вида за окном.

– Прощай, Полина.

Каждая девушка несла в себе какую-то узнаваемую частицу ее и стеснялась меня.

– Прощай, Полина.

Денег не было вообще, и я как всегда думал об этом вечном чемодане долларов, который вот-вот найду. Вот сейчас сверну за угол и найду, вот сейчас, у тех подвальных дверей он будет одиноко стоять. Я бы не поверил, что доллары настоящие. Сначала разменял бы для пробы долларов пятьдесят, а уж потом ликовал…

Пришел, упал, заснул. Даже во сне было жалко ее и приснилось, что я ворую у Гарника с Ксенией фотоаппарат, чтобы подарить ей.

Девятнадцать

– Ничего, сейчас придет, – сказал он.

– Да, они же до часа ночи ходят.

– Сейчас приеду, чай попью, лягу и сразу засну, – сказал он. – Там пусто, Мороковы уехали.

Я думал, что скоро увижу Димку, может быть, выпьем с ним.

– И я, я тоже устал.

– Трамвай будет обязательно, – сказал он.

– Будет, они до часа ночи ходят, по идее.

– Я же тебе подарок купил, провожал Мороковых и забыл пакет, – сказал он.

– А-а, спасибо.

– Можешь остаться там, я тебе уже говорил.

– Могу, по идее, до вас все равно ближе ехать.

– А может, нам на такси доехать? – зевнув, сказал он.

– Подождем еще.

– Смешная эта реклама, да?

– Что они Турцию рекламируют, как будто Крыма нет?

– Выгодно агентствам разным.

– Думаешь, придет?

– Должен, по идее.

– Да-а, что-то нет ничего.

– Будет.

– Думаешь?

– Они же до часа ходили всегда.

– Можно на такси, у меня есть деньги.

– Подождем еще.

Прошла женщина и сказала: «Не ждите трамвая, ребята, они до двенадцати ходить стали, автобусы до часа». И пошла, оглядываясь на нас: «Не ждите».

Мы все-таки дождались автобуса и доехали до «Войковской».

Как всегда, казалось, что в теплом мраке квартиры есть кто-то еще. Может быть, из-за этого мы говорили громче обычного. Он широко распахнул створки окна, и квартира словно парила в ночном воздухе. Сидели со свечой, и она не гасла, так тихо стоял воздух у окна. На далекой круглой башне красиво, радостно реял холодно освещенный флаг. Казалось, что это живая материя, опадающая и вновь взмывающая, со странно переливающимися складками.

Он ходил и вздыхал в темноте, за кругом света свечи. Я искоса смотрел на него.

– ……….вевается этот флаг, – говорил он и вздыхал.

«Что он всё вздыхает?»

– В нас с Вами все-таки много женского, – сказал я.

– Может быть, природа художника такая? – он глубоко в карман всунул руку и вздохнул.

– А в настоящих голубых нет женского, а что-то страшное, – с убежденностью сказал я. – Что-то серое и липкое. У них блядство.

– Да, – с радостью согласился он. – У меня было одно такое знакомство, когда я устраивался в юности на радио. Я даже не понимал тогда, что он от меня хочет. Только потом… Мне достаточно просто лежать с тобой, – сказал он и вздохнул. – Лягу, обниму твои ноги и больше мне ничего не нужно, Анварик.

«NIVEA».

Мы выпили еще, и мне показалось, что и его лицо, и все предметы в комнате обведены красным и пульсируют. Отчетливо увидел свои руки на столе, длинные выпуклые вены на них. Очень красиво и свободно реял в ночи этот флаг. А воздух у окна тих, едва колеблет огонек свечи.

«NIVEA».

– Его, наверное, в честь 850-летия Москвы установили?

– Да, красиво и так свободно развевается.

Он выпил за меня. Он пил с отчаянием и болью, даже прищелкнул языком и посмотрел в дно тяжелого стакана, будто жалея, что все выпито.

– Все-таки очень красивый и странный этот флаг, да?!

– Да, как живой.

– И освещен так красиво.

– Да, как будто заиндевелый.

– Да-а…

Мы легли на эту невысокую тахту, напротив окна и того флага, который рвался на ветру и, наверное, хлопал там. Он лег головой к моим ногам, обнял их, ткнулся лицом и замер. Мы замерли. Вспомнил, что так Барсик обнимал ноги и скулил от счастья, когда я приезжал в деревню, и он узнавал меня после долгой разлуки. Услышал ногами стук его сердца. Он весь дрожал и держался за мои ноги, как за последнее спасение в этой жизни. Я осторожно вынул их, сел рядом с ним на колени.

– Что? – испугался он. – Ты чего?

– Давайте вот так.

– А? Что ты хочешь?

– Я по-другому хочу.

– Как?

С его немого согласия снял с него трусы, стянул свои. Потом быстро встал в темноте, прошел и положил ладонь прямо на баночку с кремом «NIVEA».

– Ты что? Ты куда, Анвар?

– Я здесь.

– Ты не уходишь?

– Вот так, вот так, встаньте на колени. Повернитесь.

– Так?

Масляные, жирные руки скользили по коже. Вдруг с удивлением и разочарованием почувствовал узость бедер, жесткость, сухость и мужскую дряблость кожи. И от неожиданности сжал сильнее, желая добраться до женского, и снова удивился, что нет того женского.

Вино в бокале улавливало свет лампочки из туалета и зыбко дрожало серебристым плоским кругом. И снова колыхалось от моих движений. У меня было знание, что я делаю с ним то, о чем он всегда втайне мечтал. И чем сильнее он стонал и вырывался, тем резче и увереннее я входил в него, было мужское превосходство и насмешка, ты понимаешь сокровенное. Было приятно, что и эта замена доставляет удовольствие, и была благодарность за это.

– Мне хорошо… понравилось, – я услышал удивление в своих словах.

А потом это подступило снизу и удивляло, что так же, как и с женщиной. И приятно было изливаться на его спину, зная, что и ему это приятно.

Я повернулся в темноте и на долю секунды посмотрел в глаза всему человечеству, вдруг разом, полностью, всеохватно и до последнего грана понимая нашу земную жизнь, и сердце замерло перед пустотой.

Услышал радиоприемник, будто усиливший свою громкость.

– Вот ты меня отодрал, бля! – сказал он.

Я улыбнулся.

– Твоя сперма на мне… Сколько Анвариков я тебе мог нарожать, – говорил он, прижимаясь.

У него был уже другой, такой певучий голос, немного в нос. Я подвигал губами, проверяя улыбку на своем лице.

– Анварик, мы с тобой уедем в Крым, и нам уже не нужны будут эти люди, мы растворимся в нашем счастье, только ты не пропадай, мой Анварик-фонарик…

– Да, хорошо.

– Как же ты меня, бля, как суку какую-то, – он счастливо пел своим другим голосом немного в нос.

А я улыбался и широко раскрывал глаза. Порхала бабочка и от нее лунное сияние.

В комнате проступали из темноты полки, стол, шевелились стулья, вздрогнула вешалка, а флаг угас и померк. Угасла и свеча, расплывшись белой каменной лужицей.

Проснулся, тело просторно лежало на тахте. На кухне что-то шипело. Во всех бокалах, вазах, на всех металлических деталях дрожало солнце, паркет в центре сиял золотым шаром, где-то на кухне, видимо, двигалась открытая створка окна и двигала по комнате солнечный угол, и у меня было светлое чувство на душе. Он что-то жарил и был такой звук, будто на улице идет дождь.

На сияющем лаке паркета оставались прозрачные следы ступней.

Было особенно приятно не смущаться и не скрывать перед ним своего тела, знать, что оно несет в себе мучение и сладость для него.

– Доброе утро.

Он молча кивнул.

– Я хорошо выспался здесь.

Он снова кивнул.

– Кашу овсяную сварил, – еле слышно сказал он.

– О, хорошо.

– А потом еще и рис отварил, вдруг ты не захочешь кашу?

– Нормально, мне нравится каша.

Я увидел в небе шарик, посмотрел вниз – по аллее шли две женщины, пожилая и молодая, а в середине мальчуган. Он тер кулаком глаз, до меня донесся его плач. Пожилая толкнула молодую в плечо. Услышал смех молодой женщины, извиняющийся и в то же время насмешливый. Шарик высоко поднялся в небо, выше ласточек. От того, что долго смотрел на него, показалось, шарик взмахнул крыльями. Облака нежные, тонко белые.

– Шарик улетел.

Он промолчал.

Потом я мылся. С восторгом мыл свое тело в этой просторной ванной комнате, пахнущей летом, и с новой силой чувствовал в себе мужское.

Он заново разогрел кашу. Я сидел, ждал.

– Все болит, – тихо проговорил он, сел и сжал ладони меж колен. – Даже там, где сказать нельзя.

– А вы что, не будете есть?

– Что? А-а… нет, ты ешь, я уже перекусил… ешь…

– Вкусная каша. Овсянка же полезна, это настоящая клетчатка, она прочищает желудок от шлаков. Мне кто-то говорил, что ел ее по утрам и от гастрита вылечился.