Спасение челюскинцев - Александр Старостин

И он прошелся на бреющем полете над полосой, все разбежались.

И только он сел, как увидел лозунг: «Привет отважным летчикам товарищам Галышеву, Водопьянову и Доронину!»

— Здравствуйте, товарищ Водопьянов! — радостно поприветствовал Каманина подбежавший к самолету человек.

— Здравствуйте. Только я не Водопьянов.

— Ой, братцы, ошибочка вышла! Вы уж извиняйте нас. А мы глядим, как раз три самолета. У Каманина ведь пять.

— Да, у Каманина пять. Было.

И тут снова задуло. Шесть дней невозможно было высунуть носа из дому. Впрочем, дома были занесены, и люди ходили по вырытым в снегу тоннелям.

Пилоты нервничали. Оставались невыясненными судьбы Демирова и Бастаижиева.

«Что же это у нас получается? — думал Каманин. — Родина мне доверила такое ответственное дело, а я его не выполнил: вместо пяти самолетов три. А что будет дальше?»

Чтобы летчики не особенно скучали, им принесли единственный в поселке патефон с единственной пластинкой «Мексика». Под жаркие ритмы южноамериканского джаза пилоты слушали завывание пурги и проклинали «небесную канцелярию», где происходит путаница.

А однажды редактор местной газеты «Советская Чукотка» увидел у пилота Пивенштейна газету, в которой был завернут кусок мыла.

— Дай почитать!

Борис Пивенштейн даже растерялся от неожиданности.

— Это старая, за прошлый месяц.

— Для нас это самая наиновейшая. Мы получаем газеты раз в год.

И выдержки из газеты появились на другой день в «Советской Чукотке».

На шестой день Каманин проснулся от непривычной тишины. В первый момент ему показалось, что он оглох. Неужели утихло? Он поднял Молокова и Пивенштейна.

Пошли по снежному лазу, потом через поставленные одна на другую железные бочки выбрались на свет и едва не ослепли — сияло солнце, сияли снег и небо. Гора Дионисий, расположенная в одиннадцати километрах от Анадыря, была отчетливо видна. По ней местное население определяло погоду: виден Дионисий — будет ясная погода, в дымке — жди пурги.

И тут начались поиски владельцев самоваров.

28 марта вылетели, не зная, что за погода впереди.

Дул попутный ветер. Прошли залив Святого Креста, выбрались к Анадырскому хребту.

Но буквально на глазах стали возникать облака, небо потемнело и началась пурга.

По тундре понеслись треугольные языки снежной пыли — так они были видны сверху, — вершины гор как бы задымились, а подножия стали заполняться темнотой. Машины начало швырять. Вошли в дымку. Временами самолеты выталкивало из облаков, и тогда возникало солнце.

Раскачивался горизонт, раскачивались горы.

Молоков слушал, как скрипят плоскости его самолета.

«Ну-ну, старуха, не скули, — говорил он своей машине. — Держись. Рано еще складывать крылья. Мне, может, и самому не нравится, что пурга догнала нас, но я молчу».

Каманин в разрывы облаков видел то самолет Молокова, то Пивенштейна. Иногда самолеты заволакивались серыми облаками и исчезали.

«Имею ли я право рисковать? — думал Каманин. — Рисковать, когда цель близка? Дальше сплошной мрак и видимость нуль. Если я войду в этот мрак, то и они последуют за мной.

Вернуться в Анадырь? Нет, отступать мы не привыкли. У нас есть палатки и продукты, замерзнуть не должны. Садимся здесь».

И тут он увидел несколько яранг, покрытых инеем, сверху они походили на перевернутые чашки. И он дал сигнал: «Садимся!»

Когда самолеты сели, словно из-под земли, то есть из-под снега, возникли чукчи. Подойти к самолетам они не решались, так как видели их впервые в жизни.

Молоков улыбнулся и пошел навстречу. Улыбка, которая понятна на всех языках, разрядила обстановку. Хозяева яранг и сами заулыбались в ответ.

— Еттык! — сказал один.

— И-и, — отозвался Молоков.

Длинная фраза, сказанная затем по-чукотски, поставила его в тупик: кроме «и-и», он ничего не знал.

И тут вперед вышел молодой ладный мужчина в расшитой кухлянке, протянул руку и на чистейшем русском языке произнес:

— Здравствуйте!

Молоков обрадовался: есть переводчик! Но тут же выяснилось, что переводчик, кроме «здравствуйте», не знает по-русски ни слова.

Но язык гостеприимства — единый для всех людей мира.

Уже перед сном, в теплом пологе яранги, Каманин спросил:

— Товарищи, знаете, кто мы такие?

— Русские летчики, — ответил Пивенштейн.

— Нет. Мы теперь летчики, пропавшие без вести. Вот мы кто!

По нескольку раз на дню делались попытки вылететь, но всякий раз надвигался туман или начинало дуть.

В холодной части яранги, у костерка, сидели летчики и совещались. Дым иногда заставлял их чуть ли не ложиться на землю.

— Горы на замке, — сказал Каманин, — бензин на исходе. Можно вернуться в Анадырь за топливом. А можно добираться до Ванкарема кружным путем, обогнув Чукотский полуостров. Это удлинит путь на тысячу двести километров. Каково ваше мнение, Василий Сергеевич?

— Возвращаться не следует, — отозвался Молоков. — А если будет совсем уж плохо с топливом, перельем остатки в одну машину. Пусть хоть одна долетит. Ведь мы совершаем не скоростной перелет. Мы — экспедиция спасения.

Вылететь удалось только на четвертый день. Испытания техники и людей на прочность продолжались.

Во время полета аэроплан Пивенштейна подошел вплотную к флагманской машине, и Борис показал на бензобаки, потом на часы и три раза сжал пальцы в кулак; Каманин понял, что у Пивенштейна бензина только на пятнадцать минут. Надо садиться. Но, конечно, надо сперва найти место, где можно сесть и при этом не разбиться.

Сели на лед реки возле чукотского стойбища.

— Что будем делать? — спросил Каманин.

— Отлетались, товарищ командир, — сказал механик Каманину.

— Что такое?

— Ваша машина дальше идти не может. Шасси повредили. И основательно.

— Все ясно, — сказал Пивенштейн и помрачнел.

Потом стал напевать себе под нос:

Отвори поскорее калиткуИ войди в тихий садик, как тень,Не забудь потемнее накидку,Кружева на головку накинь…

— Да прекрати ты! — перебил его Каманин. — Что тебе ясно?

— С точки зрения героев и разного рода рекордсменов, сейчас наступил самый драматический момент, — сказал Пивенштейн.

Молоков закурил папиросу и отошел в сторону.

Каманин задумался.

— Пожалуй, так, — согласился он.

— Не возьмешь же ты машину у Молокова, — продолжал Пивенштейн, — ты возьмешь мою машину.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что мы — старые друзья. И у Молокова опыта и мастерства больше, чем у нас с тобой. На бомбометание ты, конечно, взял бы меня. Тут — другое дело.