Викторианки - Александр Яковлевич Ливергант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
To our beloved land I’ll flee,
Our land of thought and soul…[38]
В этом сестры Бронте единодушны, с радостью под этими словами бы подписались – впрочем, под „beloved land“ можно ведь понимать не дом приходского священника, а воображаемый Гондал, «любимую землю» Эмили и Энн. Эмили идея собственной школы тоже пришлась по душе – ей лишь бы из дома не уезжать; «Гондолских стихотворений» уже набралась целая тетрадь; преподавать в домашней школе Эмили не хочет, будет «организовывать учебный процесс». Места для учениц хватает: Энн и Брэнуэлл пока отсутствуют, и их комнаты свободны. Объявление написано и помещено в местную газету:
Учебное заведение мисс Бронте
Проживание и обучение юных леди
Наличие мест ограничено
Дом приходского священника
Ховорт (вблизи Бедфорда)
В число предметов входят:
письмо
арифметика
история
грамматика
георграфия
вышивание
А также:
французский
немецкий
латынь
музыка
рисование.
Стоимость обучения – 35 фунтов в год
Пользование фортепиано – 5 шиллингов за три месяца
Стирка – 15 шиллингов за три месяца
Каждая юная леди обеспечивается простыней (одна), наволочками (две), полотенцем (четыре), десертной и чайной ложкой.
Всe внушает оптимизм. Все, кроме одного: желающих учиться в «Учебном заведении мисс Бронте» не нашлось. Эмили не расстроена вовсе: она, как всегда, погружена в себя, увлечена своими стихами, Гондалом, домашним хозяйством, собаками, школа на дому в ее жизни мало что изменила бы.
«…Школы не получилось, – записывает она в дневнике в январе 1845 года. – И слава Богу, мне она совершенно не нужна, да и никому из нас тоже. Денег нам хватает, мы все здоровы – вот только у папы плохо с глазами, и у Брэнуэлла дела не ладятся, но мы надеемся, со временем и у них жизнь тоже пойдет на лад… И собой я довольна, полна энергии, не ленюсь, как раньше, научилась мириться с настоящим, и в будущее смотрю без прежнего беспокойства, всего ведь себе все равно не пожелаешь…»
Шарлотта расстроена, но не сильно: теперь все время уходит у нее на переписку с Эгером. Переписка, однако, – слово неточное: пишет Шарлотта; по непроверенным сведениям, ее письма Эгер хранил, и они были изданы его дочерью Луизой в 1913 году. Эгер же упорно не отвечает, как видно, не хочет себя компрометировать, понимает, что, стоит ему хоть раз ответить, от писем Шарлотты не будет отбоя – беды не оберешься. Впрочем, даже если Эгер изредка Шарлотте и писал, то наверняка сдержанно, в нравоучительном тоне: «Не всякий вас, как я, поймет…» Как бы то ни было, его письма, как уже отмечалось, не сохранились, иначе бы Элизабет Гаскелл в своей биографии наверняка их привела или хотя бы упомянула. Если они и были, Шарлотта, прежде чем выйти замуж, могла сама их уничтожить, или же после ее смерти сделал это за нее ее муж.
После возвращения из Брюсселя Шарлотта влюблена не на шутку. «Ни одна глупая любительница фантазий не объедалась так сладкой ложью, не упивалась отравой точно нектаром» – эти слова, сказаные про Джейн Эйр, вполне применимы и к ней.
«Нет мне покоя ни днем, ни ночью, – пишет Шарлотта Эгеру в январе 1845 года. – Если я засыпаю, мне являются кошмары, в них Вы всегда суровы со мной, мрачны, мной недовольны… Простите же, мсье, что пишу Вам снова. Моя жизнь будет непереносима, если я не попытаюсь облегчить себе страдания. Я знаю, Вы будете недовольны, когда прочтете это письмо, опять скажете, что я излишне эмоциональна, что у меня черные мысли и пр. Может, так оно и есть, мсье, я вовсе не пытаюсь оправдываться, я принимаю все Ваши упреки. Я знаю только одно: я не хочу лишиться дружбы моего учителя. Пусть лучше меня постигнут тяжкие физические страдания – лишь бы сердце не рвалось от горьких мыслей. Если мой учитель лишит меня своей дружбы, у меня не останется никакой надежды. Если же мне будет, на что надеяться, если он даст мне надежду, хоть самую ничтожную, я буду рада, счастлива, мне будет, ради чего жить, трудиться…»
Влюблена покорно, даже униженно, так и хочется в контексте этого письма перевести французское слово maître как «хозяин», а не как «учитель» – Шарлотта целиком во власти мэтра, своих чувств к нему. И она это сознает, в одном из писем Эгеру прямо об этом пишет:
«Как же тяжко и унизительно не знать, как вновь стать хозяином собственных мыслей. Как тяжко быть рабыней горькой памяти, рабыней властной идеи, которая подавляет дух».
Голова ее занята только одним – как бы вернуться в Брюссель (а ведь совсем недавно мечтала оттуда поскорей уехать). И, чтобы быть ближе к любимому человеку, она – трогательная подробность – каждый день выучивает наизусть полстраницы французского текста и переплетает французские книги, которые он ей подарил. Почти каждое ее письмо заканчивается обещанием приехать – при том что Эгер, надо полагать, вовсе на ее приезде не настаивает:
«Однажды я обязательно Вас увижу, – пишет она Эгеру спустя полгода после возвращения в Ховорт. – Вот только заработаю достаточно, чтобы добраться до Брюсселя, – и приеду. Увижу Вас снова – пусть хоть на мгновение».
Обещанием приехать и жалобами на то, что она слепнет и поэтому не может писать, как раньше, отчего ее страдания только усугубляются:
«У меня бы не было такой апатии, если б я имела возможность писать. В прошлом я писала целыми днями, неделями, месяцами – и не зря. Саути и Кольридж, наши прославленные мастера, которым я посылала свои рукописи, отнеслись ко мне вполне благосклонно… Но в настоящее время зрение мое ослабело, и, если я буду много писать, то ослепну. Если б не эта напасть, я бы написала книгу и посвятила ее Вам, моему мэтру, моему единственному литературному наставнику… Я часто говорила Вам по-французски, как я Вас уважаю, как Вам благодарна за Вашу доброту, за Ваши советы, – теперь говорю это же по-английски… Литературное поприще для меня закрыто, мне остается только преподавать…»
