Дом тишины - Орхан Памук

Они замолчали, а птицы – нет. Лежа в кровати, я слушал птиц и машины спешащих в Стамбул. Потом встал, достал из кармана брюк расческу Нильгюн и снова лег. Глядя на солнечные лучи сквозь расческу, я потянулся и задумался. Я представил, что предмет, который я держу в руках, бродил в самых укромных уголках леса волос Нильгюн, и я загрустил.

Потом я тихонько вылез из окна, облился водой из колодца и почувствовал себя гораздо лучше: теперь я не буду думать, как ночью, что не смогу быть с Нильгюн, потому что мы – из разных кругов. Я влез обратно в дом, надел плавки, брюки, кроссовки, положил расческу в карман и уже собирался выходить, когда услышал, что открывается входная дверь. Хорошо: отец уходит и, значит, мне не придется заедать помидорами, брынзой и оливками на завтрак речи о том, как сложна жизнь и как важен диплом лицея. Родители разговаривают на пороге.

– Скажи ему, если он и сегодня не сядет заниматься… – начал отец.

– Он же занимался вчера вечером, – сказала мать.

– Я вышел в сад, заглянул к нему в окно, – сказал отец. – Он сидел за столом, но ничем не занимался. Было видно, что он думал о чем-то другом.

– Ничего-ничего, будет! – ответила мать.

– Ладно, пусть как хочет, – сказал хромой продавец лотерейных билетов. – Не будет учиться – отдам его опять в помощники парикмахеру.

Я услышал звуки удаляющихся шагов: громче – тише. Когда он, припадая на одну ногу, ушел, я вышел из комнаты на кухню поесть.

– Сядь, – велела мать. – Почему ешь стоя?

– Я сейчас ухожу, – ответил я. – Как это так – он никогда не видит, что я занимаюсь? Я слышал, что говорил отец.

– Не обращай на него внимания, – ответила она. – Давай садись да поешь хорошенько! Тебе налить чаю?

Она с любовью смотрела на меня. Внезапно я подумал о том, как люблю мать и как не люблю отца. Мне стало жаль маму, и я вдруг подумал, что брата или сестры у меня нет потому, что отец раньше бил ее. За что ее можно было так наказывать? Но мама и есть мой брат. Ведь мы дружим не как мать с сыном, а как брат с сестрой, нас в наказание поселили в доме хромого и сказали – живите, если можете, на деньги от проданных хромым лотерейных билетов, посмотрим, сможете ли вы прожить? Правда, наше положение нельзя назвать очень плохим, у меня в классе есть и победнее нас, но у нас даже своего магазинчика нет. Если бы не было помидоров, фасоли, перца и лука с огорода и если бы моя красавица-мама не брала денег у этого скряги, чтобы приготовить что-нибудь, то мы, может быть, голодали бы. Подумав об этом, я внезапно решил рассказать маме обо всем: о мире, о том, что мы – игрушка в руках больших государств, о коммунистах, о материалистах, об империалистах и о том, как наш народ теперь вынужден просить милостыню у народов, которые с давних времен были нашими рабами. Но она же ничего не поймет. Посетует на нашу злосчастную судьбу, а отчего так происходит, не задумается. Она все еще смотрела на меня, и мне стало грустно.

– Нет, мам, – ответил я. – Я ухожу прямо сейчас. У меня дело.

– Ладно, сынок, – сказала она. – Как хочешь.

Милая моя красавица-мама! Но потом вдруг она сказала:

– Ты уж не задерживайся долго, приходи до того, как отец днем вернется, садись за уроки.

Подумаешь…

Мгновение я размышлял, не попросить ли мне денег, но не попросил, вышел из дома, спускаюсь с холма. Вчера мама дала мне пятьдесят лир. Дядя Реджеп – еще двадцать, я два раза звонил по телефону – двадцать лир, и съел лепешку с мясом – пятнадцать, остается тридцать пять лир. Я вытащил деньги – да, вот мои тридцать пять лир, и, чтобы сосчитать их, не нужны ни логарифмы, ни квадратные корни, но у всех этих учителей и господ, тех, кто оставил меня на второй год, другие планы: они хотят задавить меня, заставить пресмыкаться, научить меня подчиняться, наконец, чтобы я привык довольствоваться малым. Я знаю: когда вы увидите, что я смирился, вы обрадуетесь и радостно скажете: этот уже научился жизни, но я не хочу, господа, учиться вашей жизни из-за вас: это я поучу вас, взяв пистолет, и расскажу вам, чем хочу заниматься. Машины быстро проезжали мимо меня вверх, на холм. Я увидел – и на здешней фабрике забастовка. Я забеспокоился, мне захотелось что-нибудь сделать, хотя бы пойти к нашим, но я испугался, что буду там один. А что, если я пойду без Сердара и Мустафы? Я задумался. Я ведь могу поехать без них даже в Юскюдар. Я попрошу, чтобы мне дали важное, настоящее поручение, мне не хочется только расписывать стены и продавать приглашения на рынке, пусть мне поручат большое дело. Когда-нибудь газеты и телевидение расскажут и обо мне! – размышлял я.

Я пришел на пляж и заглянул за проволочный забор: Нильгюн нет. Я еще немного побродил по улицам, продолжая думать. Все сидят на балконах или в маленьких двориках, завтракают: матери, сыновья, дочери. У некоторых такие маленькие дворики и стол стоит так близко к улице, что я могу пересчитать маслины в тарелках. Вот собрать бы их всех на пляже – ну-ка, лентяи, становитесь в ряд, – забраться на возвышение и сказать бы им: как вам не стыдно, как вы можете жить, не боясь этого ада, совести у вас тоже нет, что ли, вы дикие, жалкие, безнравственные твари, вы живете, не думая ни о чем, кроме собственного удовольствия и денег от ваших магазинов и фабрик, но теперь я вас проучу. Стрельбой из пулеметов! Теперь уж и исторических фильмов не показывают. Ну я вам устрою, напущу вас друг на друга, вы меня не забудете. Я пришел к дому Нильгюн, вижу – там никого нет. Позвонить бы и рассказать бы ей об этом! Мечты-мечты! Я вернулся на пляж, опять посмотрел – опять ее нет. Вскоре я встретил дядю Реджепа. В руках авоська. Увидев меня, он подошел ко мне.

– Что ты опять здесь делаешь? – спросил он.

– Ничего! – сказал я. – Вчера очень много занимался, сейчас немного прогуляться вышел.

– Возвращайся-ка домой, сынок, – сказал он. – Тебе здесь нечего делать.

– Ммм, – начал я. – Дядя, я потратил двадцать лир, которые ты мне дал вчера. За двадцать лир тетрадь не продадут. Карандаш у меня есть, карандаш мне не нужен. Тетрадь стоит пятьдесят лир.

Я засунул руку в карман, вытащил двадцать лир и протянул ему.

– Мне не надо, – сказал он. – Я тебе дал деньги, чтобы ты занимался. Чтобы ты выучился и стал большим человеком.

– Большим человеком без денег не стать, – ответил я. – Даже тетрадь не купить без денег, потому что она стоит пятьдесят лир.

– Ладно, – согласился он и вытащил мне еще тридцать лир. – Но сигареты не покупать!

– Если ты думаешь, что я курю, то я не возьму, – обиделся я. Но, немного поколебавшись, взял деньги. – Хорошо. Спасибо. Метину, Нильгюн и остальным привет. Они ведь приехали, да? Мне нужно идти заниматься. Английский такой трудный…

– Конечно трудный! – согласился карлик. – А жизнь, думаешь, легкая?

Я зашагал от него прочь, чтобы и этот не завел ту же песню, что отец. Потом обернулся: он шел, слегка покачиваясь, к дому. Мне стало жаль его. Все носят авоськи за ручку, а он, чтобы авоська не волочилась по земле, намотал ручку на пальцы. Бедный карлик. Но он же сказал мне: «Что ты здесь делаешь?» Ну и что! Все это говорят. Можно подумать, все так говорят, чтобы спокойно вершить свои черные дела и не беспокоиться при виде меня. Я прошел еще чуть-чуть, чтобы опять не встретиться с карликом, потом остановился, подождал немного, и, когда вернулся к пляжу, сердце мое заколотилось: Нильгюн давно пришла и лежит на песке. Когда же ты пришла? Она лежит, как вчера, не двигаясь, держит перед собой книгу и смотрит в нее. Я было растерялся, как вдруг кто-то закричал:

– Опа! Смотри не зевай!

Я вздрогнул, оборачиваюсь – наш Сердар.

– Ну чего, какие новости? – спросил он. – Чего здесь делаешь?

– Ничего.

– Что, караулишь тут кого-нибудь?

– Нет, – соврал я. – Есть одно дело.

– Да не ври ты, – сказал он. – Смотришь на пляж жадными глазами. Как не стыдно! Смотри, все расскажу Мустафе вечером!

– Никого я не караулю, – упрямо повторил я. – Жду одного знакомого. А ты что делаешь?

– Шел в мастерскую, – он показал сумку в руках. – Ну и кто этот твой знакомый?

– Ты не знаешь, – ответил я.

– Да нет тут у тебя никакого знакомого, – сказал он. – Ты внаглую глазеешь на девчонок. Ну и кто из них твоя знакомая?

– Ладно, – сдался я, – покажу тебе, только смотри осторожно, чтобы она не заметила.

Я указал головой на Нильгюн, он посмотрел на нее и сказал:

– Книжку читает. Откуда это ты ее знаешь?

– Здесь познакомился, – ответил я. – Очень давно, когда здесь не было ни одного нового дома, стоял только один наш каменный дом на холме, и еще их дом – старый и странный, а еще был маленький зеленый магазинчик на месте нынешнего рынка. А больше ничего не было. Ни Верхнего квартала не было, ни фабрик не было, ни Нового квартала, ни Эсентепе. Не было ни этих дач, ни пляжа. Поезда в те времена ездили не мимо фабрик и складов, а мимо садов и фруктовых рощ. Вот так!