Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

Но Пётр лишь секунду спустя высвобождает зажёванный кусок ткани, перехватывает телефон рукой и отворачивается, а я делаю первый вдох, ловя носом стремительно растворяющиеся в воздухе крупицы аромата мокрых весенних дубов. Шепчу ему в спину «Спасибо», снимаю пуховик, вешаю его в шкаф и стремительно вылетаю из подсобки.

Пришёл, увидел, починил. Не сказал ни слова. Пальцем не прикоснулся, даже случайно. Как обещал. Как я вынудила его обещать. Потому что это было взрослым решением. Которое сейчас нестерпимо хочется послать ко всем чертям.

Он мне нужен. Не знаю, зачем и в какой ипостаси, но мне жизненно необходимо, чтобы он был рядом. Смотреть, говорить, улыбаться, дышать одним и тем же воздухом. Держаться за призрачную нить, пусть она никогда и не превратится в канат.

Поэтому тем же вечером я медленно прохожусь по гостиной, рассматриваю в пронзительно розовом свете фитоламп корешки книг, а потом набираю стопку и усаживаюсь с ней на диван, поджав по себя ногу. Мне надо найти цитату о том, что дружба между мужчиной и женщиной существует. И предложить Петру со мной дружить.

Она же существует? Я же умею дружить? Я же дружу с Матвеем, например?

— Сонь, мы сказочно богаты! — кричу я, радостно вглядываясь в экран огромного ЭЛТ-монитора, который занимает большую часть поверхности нашего письменного стола. — Мою статью одобрили и обещали заплатить целых четыреста рублей!

— Поздравляю, — угрюмо отзывается Сонька, хлопнув дверью туалета после пятнадцатиминутного торчания внутри.

Заходит в комнату, и я поднимаю на неё вопросительный взгляд. Вообще-то, это шикарная новость. Мы правда сказочно богаты. У меня стипендия — тысяча рублей, а четыреста за одну статью на фриланс-бирже — это практически найденный клад.

Но Сонька не замечает моего взгляда, пересекает комнату и заваливается на продавленный диван, подложив под голову гобеленовую подушку с уродливыми цветочками.

Мы купили этот диван почти год назад, когда несколько месяцев сна на раскладушке подарили мне остеохондроз и ненависть к человечеству. Анатолий Борисович порывался проспонсировать покупку, но мы с Сонькой решили, что достаточно взрослые и самостоятельные, а потому сложили мою стипендию, её деньги на карманные расходы и выбрали самый дешёвый вариант в газете бесплатных объявлений. Спасибо, что хотя бы без клопов.

Матвей опять притащился к нам в гости и теперь сидит с другой стороны письменного стола, примостив полулитровую кружку с чаем из пакетика на краешек, и хрустит печеньками.

— Что-то случилось? — спрашиваю я у Соньки.

Она тяжело выдыхает в потолок, выжидает пару секунд и произносит:

— Я беременна.

Замечаю, как Матвей роняет печенье на пол и стремительно бледнеет.

— От Ромки? — уточняю я.

— Ну от кого ещё? — восклицает Сонька и снова добавляет в потолок: — Козлина.

С Ромкой Бессоновым, жеребцом со спортфака, Сонька познакомилась на студенческой вечеринке в клубе после зимней сессии. Их притянуло друг к другу магнитами и накрыло страстью, и мы целых четыре месяца говорили исключительно о Ромке, а когда мне стало казаться, что я теряю подругу, Бессонов откланялся и начал встречаться с какой-то первокурсницей. Сонька позлилась недельку, но наступила следующая сессия, и нам всем стало как-то резко не до переживаний из-за мужиков.

— Ты уверена? — осторожно спрашиваю я.

— Конечно, я только что сделала тест! Даже два теста. — Она рассматривает неровную штукатурку на потолке и признаётся: — Оба отрицательные, но я же чувствую!

— Сонь!

— Что «Сонь»? У меня задержка, живот крутит, сиськи болят, ещё и тошнит! Все симптомы беременности!

Она подтягивает футболку к груди и через свои пышные формы смотрит на впалый живот, а потом изо всех сил надувает его и гладит ладонью, будто хочет почувствовать, как мифический ребёнок бьёт ножкой.

— Тебя не смущает, что у нас экзамены, ты нервничаешь и питаешься лапшой быстрого приготовления? — скептически спрашиваю я. — Отсюда и все твои симптомы.

— Но я же чувствую! — уверенно заявляет Сонька, переводя обиженный взгляд на меня. — Может, это материнский инстинкт! Вот, блин, я не думала, что стану матерью в девятнадцать лет. Раньше тридцати точно не планировала. А ещё и матерью-одиночкой! Отец меня прибьёт… Принесла в подоле, как говорится. Это же мне ещё учёбу придётся бросить, да? Возвращаться домой, становиться посмешищем для всей нашей деревни. Отправили в город учиться, а она нагуляла… Какой позор!

Поджав под себя ногу, я терпеливо жду, когда закончится очередной Сонькин приступ ипохондрии, пусть в этот раз вместо болезни и мнимая беременность, но Матвей вдруг произносит:

— Мы можем пожениться и сказать всем, что это мой ребёнок.

Сонька замирает, потом усаживается на диване, переводит на него удивлённый взгляд, и я тут же следую её примеру.

— Ну а что? — пожимает плечами Матвей, когда наше молчание затягивается.

— И как мы будем жить? — спрашивает Сонька. — Мать — курица с неоконченной вышкой, папаша — гей.

— Кто гей?

— Ты гей, — разводит руками Сонька. — Ой, ну хватит, мы давно догадались. С мужиками не тусишь, в качалку не ходишь, пиво не пьёшь, пироженки вечно точишь. Лилька — твой закадычный дружбан с младенчества, а щас вот с нами трёшься. Всё нормально, Матвей, мы не осуждаем.

Он буравит её взглядом, а потом вдруг начинает часто дышать, поправляет пальцем очки на переносице и смотрит на меня.

— Ты тоже так считаешь?

Я очень, очень медленно пожимаю одним плечом, корча лицо в какой-то неопределённой гримасе.

— Вы тупые дуры!!! — восклицает Матвей, вскакивая со стула.

Запускает ладони в волосы и шумно выдыхает через рот. А потом наклоняется к Соньке, выставляет вперёд указательный палец и кричит:

— Я не гей! С мужиками не тусуюсь, потому что они ту-тупые! Пироженки ем, потому что ненавижу тупые качалки, но вам, бабам, нравятся тупые качки, а не такие дрыщи, как я! Я, может, хочу стать бо-больше! А трусь я с вами, потому что нра-нравишься ты мне, Пчёлкина!

И, бормоча себе под нос какие-то ругательства, несётся в прихожую, запихивает ноги в кроссовки и вылетает из квартиры.

Мы ошеломлённо смотрим в сторону хлопнувшей двери ещё с минуту, пытаясь осмыслить услышанное и сопоставить новую информацию с реалиями нашей двухлетней дружбы с Матвеем.

— А ты заметила, что он четыре раза сказал слово «тупые»? — спрашивает Сонька.

— Ага, и ещё заикаться начал.

— Он так всегда делает, когда нервничает. Получается, пока мы всё это время считали его нашей подружкой, он…

— Страдал во френдзоне.

Сонька прищуривается и погружается в свои мысли на несколько мгновений, а потом хмыкает и задаёт главный вопрос:

— И что теперь делать?

— Во-первых, — отвечаю я, — выкинуть из головы свою воображаемую беременность.

— Да я беременна максимум «Дошираком», — отмахивается Сонька. — А во-вторых?

Киваю в сторону входной двери:

— Надо брать, я считаю.

В пятницу утром Надя заталкивает ещё сонных, а потому вяло сопротивляющихся Риту и Костика в машину и увозит на мастер-класс от тренера московской школы бариста, и в «Пенке» остаёмся мы с Ярославом вдвоём. Ему тренинги давно не нужны, с его любознательностью и одержимостью кофе он уже имел квалификацию шеф-бариста и мог сам обучать персонал и даже открыть свою кофейню, если бы не считал, что возиться с бездомными животными куда интереснее, чем с людьми.

Утренний поток гостей спадает, в зале традиционно задерживаются лишь фрилансеры с ноутбуками, поэтому я пользуюсь возможностью зарыться в подушки на моём любимом широком подоконнике и заняться эскизами новогоднего декора «Пенки». Это, конечно, не входит ни в круг моих интересов, ни в перечень должностных обязанностей, но после проведённого накануне мозгового штурма с Надей я сама вызвалась помочь. Очень уж откликнулась во мне идея объявить бойкот мишуре и пластиковым шарам и вместо этого сделать ставку на венки, иллюминацию и гирлянды из сушёных цитрусов и имбирных пряников. И ёлку поставить настоящую — живую, в кадушке.