Гарри из Дюссельдорфа - А Дейч

- Не смогу, - тихо сказал Генрих.

Ему страстно хотелось, чтобы это свидание возможно скорее окончилось. Оно казалось ему новым унизительным испытанием. Особенно же Генрих боялся остаться с дядей наедине и услышать что-нибудь об Амалии.

Соломон Гейне на другой день уехал из Берлина, передав племяннику привет через Липке.

Наконец-то пришло долгожданное письмо из "Рейнско-вестфальского вестника". Редактор Шульц извещал Гейне, что согласен печатать "Письма из Берлина", если они окажутся интересными и разносторонними. В очень деликатной форме Шульц напоминал молодому автору, что его очерки должны считаться с обстоятельствами и духом времени. Этот весьма прозрачный намек на строгости цензуры болезненно отозвался в сердце Гейне. Все же он принялся за работу.

Вскоре произошло очень тревожное и неприятное событие. Эвген фон Бреза пришел к Гейне необычайно взволнованный. Его глубокие черные глаза горели, на щеках проступали яркие пятна. Он сообщил о беде, постигшей польских студентов. Тридцать два человека были арестованы, и теперь в аудиториях оставалось не больше полдюжины его земляков. За ним тоже установлена слежка. И все это потому, что они - польские патриоты, желающие видеть свою родину объединенной и счастливой.

Генрих с волнением слушал рассказ польского друга.

Он знал, что молодые люди мечтали о широком восстании, могущем освободить родину от власти Австрии, Пруссии и царской России, создателей "Священного союза", возглавляемого всесильным князем реакции, австрийским канцлером Меттернихом.

Эвген фон Бреза, не теряя свойственной ему жизнерадостности, говорил, что, может быть, и ему придется кормить клопов на тюремной койке крепости Шпандау.

С тяжелым сердцем Гейне утешал друга, и, расставаясь с ним, думал о его будущем. Он знал, что польские студенты участвовали в подпольных кружках и что эти кружки разгромлены.

Первое "Письмо из Берлина" Гейне написал 26 января 1822 года. Оно было необычно для журналистики того времени. Перед читателем в поэтических образах вставали картины прусской столицы. Вся жизнь от верха до низа - от королевского дворца до лачуги на окраинах - рельефно выступала под пером Гейне. Рестораны, кондитерские, театры, университеты, улицы, набережные, мосты - все составляло в этом письме единый своеобразный пейзаж большого города. А люди! Как умело изображал Гейне и знаменитых и никому не ведомых жителей Берлина, сколько юмора вложил он в описание своих героев!

Письмо было напечатано в "Рейнско-вестфальском вестнике" и имело ошеломляющий успех. Берлинцы, не читавшие этой провинциальной газеты, старались раздобыть ее и передавали из рук в руки.

В салонах заговорили о Гейне не только как о поэте, но и как о талантливом журналисте. Рахель фон Фарнгаген гордилась своим "крестником", как она в шутку называла Гейне. Но радость от успеха была омрачена.

Новые гонения на свободомыслящих студентов заставили Эвгена фон Брезу спешно покинуть Берлин. Гейне сам уговаривал его сделать этот шаг из предосторожности.

Сыщики и королевские шпионы уже подбирались к Брезе и его сотоварищам.

С грустным ощущением одиночества принялся Гейне за второе письмо из Берлина. Он не мог не поделиться с читателем причинами своей тоски: "Мой дорогой друг, милейший из смертных, Эвген ф-Б, уехал вчера! Это был единственный человек, в обществе которого я не скучал, единственный, оригинальные остроты которого способны были развеселить меня до жизнерадостности и в милых, благородных чертах которого я мог отчетливо читать, какой вид имела некогда моя душа, когда я вел еще прекрасную, чистую жизнь цветка..."

Второе письмо из Берлина было гораздо резче по тону, чем первое. Гейне сам называет себя в нем придирчивым и сердитым. Он как бы срывает внешнюю оболочку с Берлина и показывает, что прусская столица - это по существу глухая провинция, вошедший в поговорку городок Кревинкель, где перемывают косточки друг другу и без устали злословят на любую тему, кроме политической. Цензура обратила внимание на этот очерк Гейне и вычеркнула из него самые острые места. Но и в таком урезанном виде газета была нарасхват; когда Гейне пришел к Рахели Фарнгаген, перед ней на столике лежал номер "Рейнско-вестфальского вестника". Увидев поэта, она вскочила и со свойственной ей экстравагантностью завертела его в вальсе по комнате. Потом, смеясь, выпустила его из рук и, потрясая в воздухе газетой, как флагом, вскричала:

- Да вы, Гейне, не знаете сами, что вы написали!

Позвольте вам прочесть. - И Рахель громко продекламировала с пафосом заключительные слова корреспонденции Гейне: - "...душа моя объемлет любовью весь мир, когда я в ликовании готов обнять русских и турок и когда меня влечет упасть на братскую грудь скованного африканца! Я люблю Германию и немцев; но не меньше люблю и обитателей прочей земли, которых в сорок раз больше, чем немцев. Ценность человека определяется его любовью. Слава богу! Я, значит, стою в сорок раз больше тех, кто не в силах выбраться из болота национального эгоизма и любит только Германию и немцев".

Рахель отложила газету и торжествующе посмотрела на Гейне, словно эти слова принадлежали ей.

- Я думаю, - сказал Генрих, - что я дал хорошую оплеуху старонемецким ослам. Некоторые из посетителей вашего салона тоже, должно быть, поморщатся...

Рахель Фарнгаген улыбнулась:

- Вы смелый, Гейне. Никто бы этого не сказал:

у вас слишком скромный вид.

- Бои только начинаются, - сказал Гейне. - Вы еще увидите, как я всажу кинжал в брюхо прусского чудовища!

САМОЕ ЗАВЕТНОЕ

С наступлением весны Гейне почувствовал себя лучше. Головные боли стали реже, а слабость почти прошла.

Со свежими силами принялся поэт за работу. Он снова появился в аудиториях университета и занимался юриспруденцией. Третье "Письмо из Берлина", хотя и в изуродованном цензурой виде, было тоже напечатано в газете. Но среди всех этих занятий было у Гейне самое заветное - его стихи. Он их писал часто и много. Мало с кем мог он поделиться теперь новыми созданиями своей музы. Порой приносил он небольшие листки бумаги с аккуратно переписанными строфами стихотворений Фарнгагенам или супругам Роберт. Только им не стеснялся показывать он свою интимную лирику.

Он хотел составить цикл стихотворений, подобрав их в определенном порядке, и затем опубликовать вместе с двумя трагедиями - "Альмансор" и "Ратклиф". Поэт называл свою новую лирику "пропуском в лазарет его чувств".

Друзья в шутку спрашивали, появились ли новые жильцы в его лазарете-другими словами, написал ли он что-нибудь новое.

В стихотворениях Гейне звучала тема неразделенной и несчастной любви. Он вернулся к этому, но уже подругому. В первых стихах были ночные страхи и волшебство мертвенно-бледной луны, от них веяло кладбищенской жутью. Теперь лирика Гейне светилась солнечным светом, дышала запахами весенней листвы, сверкала в уборе цветов, звучала хором птичьих голосов: