Чтение. Письмо. Эссе о литературе - Уистан Оден

бесспорно, независимость деталей.

(«Подсвечник»)

Прочитав переводы профессора Клайна, нет нужды откладывать следующее признание: Иосиф Бродский — это русскоязычный поэт первого порядка, человек, которым должна гордиться его страна. Я же горд за них обоих.

ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Перед ним пейзаж, напоминавший когда-то

материнский профиль.

Нынче все не то: подросли горы,

стало больше кровель.

И, склоняясь над картой,

он тщательно отмечает

Имена тех мест, что, как прежде,

он помнит, знает.

Заплутав в лугах, он выходит

на плоский песчаный берег,

Глупый лебедь плывет по воде,

зацветает вереск.

Выгнув шею, лебедь молится,

жалуется кому-то.

«Дорогой» — твердит дорогим клювом.

Смутно

Он запомнил — в тот вечер здесь играл

духовой оркестр.

«Будь мужчиной» — сказали ему,

но его реестр

Новостей пополнялся скорее тем,

что мир, похоже,

Стал безумным. О чем, улыбаясь,

говорил прохожим.

Но плохой из него пророк,

он желает домой и вскоре

Получает билет в те края, за которые

он хлебнул горя,

Но толпа на вокзале, надрываясь,

кричит ему: «Трус, бездельник!»

И какая-то баба, глядя в упор, говорит:

«Изменник».

Распрощавшись с друзьями, что было

достаточно просто

Сделать — просто убрать

большую их половину, —

Удирая от погони на подводной лодке,

С приклеенной бородой и усами,

в надежде на то, что

Порт еще не закрыт, ты приехал,

когда метель стихла.

Как мы отметим нашу с тобой встречу?

Главное — это вспомнить:

О твоих ежегодных слетах для рабочих

стекольных фабрик,

Об эпохе твоего увлечения фотографией,

о той эпохе,

Когда ты сидел на игле.

Вспомнить зиму в Праге —

Вспомнить с трудом, ибо там

ты разбил свой компас

И забыл: если не мы, то грядущее

нам помянет.

А теперь посмотри на карту:

Красным отмечены автострады,

желтым — шоссе попроще.

Сабли крест-накрест означают места

легендарных сражений,

А средневековые карлики — видишь? —

дворцы и замки,

Любопытные с точки зренья историка.

Человек проводит

До заставы тебя. Оттуда держи на север,

к Бисквайру.

Там спросишь дорогу на Кэлпи.

Остерегайся

Господина по имени Рэн.

Как увидишь — прячься.

Да не забудь напоследок

себя показать врачам

И канай поскорее отсюда

ко всем чертям.

Вопросы есть? Нет. Тогда — по рукам.

Что путешествие скажет тому, кто стоит у борта

под несчастливой звездой и глядит

на залив, где горы,

плавно качаясь на волнах,

уходят все дальше, дальше

в море, где даже чайки не держат слова?

Нынче, оставшись один на один

с собою, странник

в этих касаниях ветра, во всплесках моря

ищет приметы того, что отыщется

наконец то место,

где хорошо. Вспоминает из детства

пещеры, овраги, камни.

Но ничего не находит, не открывает.

Возвращаться не с чем.

Путешествие в мертвую точку

было смертельной ошибкой.

Здесь, на мертвом острове, ждал,

что боль в сердце утихнет.

Подхватил лихорадку. Оказался слабее,

чем раньше думал.

Но временами, наблюдая, как в море

мелькают дельфины,

в прятки играя, или растет

на горизонте незнакомый остров

точкой опоры зрачку, он с надеждой верит

в те времена и места, где был счастлив.

В то, что

боль и тревога проходят и ведут дороги

на перекресток сердец, рассекая море, ибо

сердце изменчиво, но остается

в конечном счете

прежним повсюду. Как правда и ложь,

что друг с другом схожи.

Теперь он был счастлив. Оглянувшись

через плечо на крик,

Часовые чужбины его провожали взглядом.

На стропилах лечебницы

плотник снимал картуз. С ним рядом

Не в ногу шел кто-то, все время

твердил о том,

Что саженцы принялись.

Сквозь горизонт с трудом

Поднимались Альпы. В то лето он был велик.

Там, в Париже, враги продолжали шептать,

Что старик, мол, сдает. Высоко под крышей

Слепая ждет смерти, как ждут письма.

Он напишет: жизнь — лучшее.

Но так ли? Ну да, борьба

С бесчестьем и ложью. Бывает ли

что-нибудь выше?

Работать на ниве, возделывать, открывать?

Льстецы, шпионы, болтуны —

в конце концов он был

Умней их всех. С ним —

только позови — пошли бы дети

В любой поход. Как дети, был лукав

И простодушен. Робок, попадая в сети

Софистики; из жалости в рукав

Мог спрятать истину. Умел смирять свой пыл.

Он ждал победы как никто. Как Д'Аламбер

Ее не ждал. Был враг — Паскаль.

Все остальное — мелочь.

Мышиная возня. Хор дохлых крыс.

Но что с того,

Когда берешь в расчет себя лишь одного?

Дидро был стар. Он сделал свое дело.

Руссо? Руссо болтун, пускает пузыри,

и не в пример

Ему — как ангел на часах —

он не посмел

Заснуть, когда в Европе — буря.

Знал: не много

Осталось жить. Он торопился,

ибо всюду

Казнят и жгут и жизнь бьют

как посуду.

Надежда — на стихи. И он писал,

и строго

Над головою звездный хор

беззвучно пел.

А что до страданий, так в том они знали толк,

Эти Старые Мастера — как бывает,

когда голос и тот умолк,

А у соседей едят, в окна смотрят,

печально бродят;

Иными словами, кроме волхвов

и младенца, есть кто-то вроде

Тех мальчишек, что пруд на коньках строгают

У опушки. Но Мастера — эти не забывают,

Что страданиям — быть, что у них черед П

осещать деревни и города,

реки переходить вброд,

Что собакам вести их собачью жизнь и что

Даже лошадь тирана может забыть про то.

Взять «Икара» Брейгеля:

отвернувшись в последний миг,

Никто ничего не увидел. Не слышал крик

Даже старый пахарь. Ни плеск воды,

И не было в том для него никакой беды,

Ибо солнце, как прежде, сверкало —

на пятках того, кто шел

В зелень моря вниз головой.

А с корабля, где мол,

Замечали: как странно, мальчик упал с небес,

Но корабль уплывал все дальше

и учил обходиться без.

1

Он умер в глухую стужу:

Замерзли реки, опустели вокзалы, аэропорты,

Снег завалил городские статуи,

И гаснущий день, глотая ртуть, задыхался

От метеосводок, твердивших одно и то же:

В день его смерти ожидается ветер и стужа.

Где-то, вдали от его недуга,

В лесах по-прежнему рыскали волки

И сельский ручей не знал парапета:

Смерть поэта, почти как шепот,

Трудно расслышать в его силлабах.

В этот день его звезда стояла в зените

На полдень его самого. Медсестры

Не заметили бунта в провинциях тела,

Площади разума быстро пустели,

И тишина опускалась в его предместья.

Так постепенно

Источники чувств пересыхали:

Он воплощался в своих потомках.

Как снег, рассеянный над городами,

Он теряется в незнакомых ему впечатленьях,

Чтобы найти свое счастье в далеких чащах

Мира иного и быть судимым

По иным законам, чужим, как совесть

Чужих людей. И вот с порога

Его кончины слова спешили

Найти живущих — и его покидали.

И когда завтра, в шуме и гаме

Ревущих маклеров на лондонской бирже,

Среди убогих, почти привыкших

К собственной бедности, мы, как в клетке

Своей свободы, — несколько тысяч, —

Вспомним тот день и метеосводки,

Твердившие — в день его смерти

Ожидается ветер и стужа.

2

Ты был таким же несмышленым, как и мы.

Твой дар переживет богатых дам, их речи,

Распад материи, разлад в стихах. Твой дар

Переживет себя. В Ирландии погода

Почти не изменилась. И ума

Там в общем не прибавилось. Ты знаешь:

Поэзия живет в стихах — и только;

Она ничто не изменяет, и теченье

Ее ведет на юг: вдоль поселений

Из наших одиночеств и сумятиц

Тех городов, где ждем (и умираем)