Похититель звезд - Валерия Вербинина

Амалия нахмурилась. Она едва ли не быстрее прочих сообразила, что речь идет о прусско-французской войне 1870—1871 годов, которую французы проиграли, причем проиграли обидно, унизительно, с потерей пограничных территорий – Эльзаса и Лотарингии. Стало быть, Рудольф воевал на одной стороне, а замкнутый человек с серыми спокойными глазами – на другой. Сколько же ему было лет тогда? Восемнадцать? Девятнадцать?

Шарль де Вермон покосился на Рудольфа и дернул щекой. Взгляд шевалье можно было назвать каким угодно, только не дружелюбным. Присутствующие, большинство которых составляли французы, тоже ощутили некоторую напряженность, которая воцарилась в комнате. Даже Нередин и тот отвел глаза и стал смотреть на бронзовую женщину в основании большого старинного подсвечника.

– Так вы виконт, доктор… – протянула Эдит капризно. Она вновь вжилась в роль взбалмошной юной леди, от которой можно ждать каких угодно выходок. – А вы никогда нам не говорили о своем титуле!

– Ваша скромность делает вам честь, доктор, – заметила мадам Легран своим прекрасным выразительным голосом и улыбнулась.

И отчего-то после ее слов все почувствовали себя значительно легче.

– Рудольф, в чем дело? – спросила Амалия у своего кузена, улучив момент. – Вы и впрямь знаете месье Шатогерена по той войне? Или…

– Никаких «или», кузина, – ответил Рудольф, безмятежно улыбаясь. – Не зря у меня сегодня с утра плечо так и ныло. По правде говоря, он зашил меня с поразительным равнодушием, словно я был порванным мешком. На редкость хладнокровный был молодой человек. Двум офицерам из моего полка повезло меньше – он их просто убил. Отменно стрелял, надо отдать ему должное! Потом я сбежал из плена, но любезности не забыл. Если он остался таким, каким я его запомнил, то наверняка стал отличным врачом.

– А вы, оказывается, герой, месье, – заявил Шарль де Вермон Шатогерену. – Почему вы не упоминали, что сражались в той войне?

Шатогерен пожал плечами:

– Я пошел добровольцем, как поступил бы всякий честный человек на моем месте. Не вижу смысла делать из этого подвиг. – Он повернулся к Катрин и поклонился ей. – Поздравляю вас, мадемуазель. И вас, месье, – добавил доктор, обращаясь к Уилмингтону.

Тот порозовел от удовольствия.

Амалия оглянулась на Натали, которая с момента своего появления в столовой держалась словно бы в стороне от остальных. От баронессы не укрылось, что у молодой художницы был потухший, на редкость подавленный вид. Она не принимала участия в общем разговоре и, казалось, мыслями витала где-то бесконечно далеко.

«Что с ней такое?» – подумала Амалия. Но ее отвлек поэт.

– Амалия Константиновна, вы помните наш… наш разговор о посвящении?

– Разумеется, – улыбнулась баронесса, у которой в тот момент мелькнула забавная мысль: лучше бы им разговаривать по-французски, чтобы Рудольф понимал смысл разговора и его не терзало подозрение, будто при нем обсуждают нечто, что ему знать не положено. Однако разговаривать с соотечественником на чужом языке – какая нелепость!

– У меня будет новый сборник, – сообщил поэт. – Наверное, я назову его «Санаторий», в него войдут стихи, которые я пишу здесь, во время болезни… Если не возражаете, я хотел бы… хотел бы посвятить его вам.

– Хорошо, – кивнула Амалия, – только не стоит упоминать мое имя, Алексей Иванович. Просто инициалы. А я буду знать, что они значат, и гордиться этим.

Конечно, Нередин хотел бы поставить именно ее полное имя, но улыбка баронессы его утешила. Натали метнула на поэта мрачный взгляд и отвернулась.

– Секретничаете? – осведомился Рудольф. И, по правде говоря, осведомился довольно-таки сухо.

– Руди! – сердито шепнула Амалия. – Он хочет посвятить мне сборник стихов.

– Только-то? – усмехнулся кузен. – Мог бы не жадничать, полного собрания сочинений как раз было бы достаточно.

Амалия не удержалась и улыбнулась. Но тут Гийоме на правах хозяина пригласил всех к столу, и присутствующие оживились. Свет дробился в хрустале бокалов, сервировка поражала изысканностью. Судя по всему, Мэтью Уилмингтон не пожалел денег, чтобы устроить роскошный пир.

Шарль де Вермон предпринял сложный стратегический маневр, чтобы занять место рядом с Амалией. Он оттеснил Шатогерена, ловко опередил поэта и устроился-таки по левую руку от очаровательной баронессы. Теперь, когда шевалье узнал, что Рудольф воевал против его страны, отставной офицер решил во что бы то ни стало посадить его в лужу и для начала занял Амалию разговором о том, что невеста хороша, но есть за столом кое-кто, кто значительно прелестнее ее. А Рудольф, который видел француза насквозь, только посмеивался про себя.

«Поразительный вечер… Я сижу за одним столом с приговоренными к смерти, – подумал он, оглядывая сотрапезников, их яркие щеки, лихорадочно блестящие глаза, и его охватила жалость. Граф и сам когда-то изучал медицину и не успел ее забыть. – Интересно, правду мне сказала кузина или нет о том, что она не имеет отношения к этому делу? Потому что, по правде говоря, маска смертника – отличное прикрытие для любого рода дел».

Но вот Гийоме предложил тост за Уилмингтона и его невесту – слишком краткий, чтобы его можно было считать полноценным тостом. За ним попросил слова доктор Севенн и произнес небольшую прочувствованную речь о любви, которая вся – правда, но вся – иллюзия, о которой можно говорить бесконечно и все равно ничего не сказать и которая одна только способна победить смерть.

«Он правильно говорит, – смутно помыслил поэт. – Только это, и ничего больше… Еще утром я умирал, но одно ее прикосновение вернуло мне жизнь. Какая она все-таки удивительная! А ее кузен – просто дуб, а не кузен… Чистое дерево».

«Деревянный» кузен вежливо улыбнулся и захлопал, когда Филипп наконец закончил речь. Мэтью Уилмингтон почувствовал, как у него горят щеки. Катрин сжала его руку и ободряюще улыбнулась ему.

«Да, я счастлив… – подумал жених. – Вот оно, счастье. Все очень просто… Не деньги, не семейное дело, все это вздор, в конце концов… И я сделаю так, что у нее будет все. Пусть поменьше достается прочим наследникам, которые только и ждут, когда я умру… Или нет, им я не оставлю ничего. Вообще ничего. Все ей, все только для нее!»

Уилмингтон почувствовал, как от вина у него начинает шуметь в ушах, и дрожащей рукой вытер пот с лица; но тот все равно катился по вискам, умудряясь затекать даже в глаза. Черт, а ведь Гийоме предупреждал его, что при его комплекции нежелательно много пить… А, к черту Гийоме! Хоть один час в жизни он проживет как все люди! Он увидел белую розу в волосах Катрин и попытался сфокусировать на ней взгляд. Роза качнулась.

– И самые искренние пожелания счастья, – произнес чей-то голос в вышине.

«Только не сейчас, господи, только не сейчас!» – мысленно взмолился Уилмингтон. Мадам Легран, сидевшая напротив, нахмурилась и пристально поглядела на него. Ей не нравился цвет лица жениха.

«Ах, прав был месье Гийоме – не стоило все это затевать… – мелькнуло у нее в голове. – Что, если за столом с кем-нибудь случится несчастье?»

Катрин улыбнулась и пригубила бокал. В следующее мгновение она закашлялась.

– Что с вами, мадемуазель? – спросила мадам Легран.

Катрин приподнялась с места. Бокал выпал из ее руки и звякнул о стол. Остатки красного вина выплеснулись на белоснежную скатерть…

Все длилось одно или два мгновения, но еще долго присутствующие будут вспоминать ее страшные, остановившиеся глаза, то, как девушка стояла, прижимая руки к груди, словно ей было нечем дышать.

А потом она захрипела и повалилась вперед, головой на стол, царапая ногтями скатерть.

Изо рта Катрин хлынула волна крови.

И тогда женщины закричали.

Глава 24

То, что произошло следом, поэт еще долго вспоминал как какое-то тягостное, навязчивое видение, шагнувшее в жизнь прямиком из горячечного бреда. Одной из присутствующих дам сделалось дурно, и сосед тщетно пытался привести ее в чувство, другая визжала, вытаращив глаза и вцепившись в мадам Легран, которая хотела обогнуть стол, чтобы подойти к забрызганной кровью невесте. Эдит в ужасе поднесла руки ко рту и вжалась в спинку кресла, Филипп Севенн застыл на месте, криво держа бокал, вино из которого текло ему прямо на фрак. Амалия побелела как полотно, да и ее деревянный кузен в то мгновение смотрелся немногим лучше.

– Боже! – закричал Уилмингтон. – Ей дурно! Сделайте же что-нибудь!

Но поэт со своего места отчетливо видел, что Катрин уже не дурно – ее взгляд застыл и веки неподвижны. «Неужели просто – вот так – конец, конец?» – обреченно подумал он. Но тут подоспел доктор Гийоме, всесильный доктор Гийоме, и Мэтью вцепился в него, как та истеричная дама – в мадам Легран.

– Сэр! Умоляю вас!.. Заклинаю!..

Больше он не смог произнести ни слова. Гийоме решительно отодвинул жениха в сторону и занялся Катрин. Тотчас же возле него оказался Филипп Севенн. Гийоме потрогал пульс, поглядел на помощника и покачал головой. И Уилмингтон, поняв, что именно значит его жест, рухнул в кресло как подкошенный.