Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Сравнивая эти подходы, так и хочется отметить, что повышающаяся производительность труда вызывает на другом полюсе снижающуюся «производительность» потребления; скоростное потребление единиц продукции гештеллера не создает нового прибавочного смысла: что тот стакан, что этот. Чаша наших дней нередко называется просто «емкость» или «тара».

Диагноз Хайдеггера – развеществление вещей, поставленный в историческом измерении Dasein, не вызывает сомнений. Истина вещи, когда вещество состоит вместе с формой, сменяется симулякром, когда прежняя форма, принявшая вид своеобразного вещественного штрих-кода, просто наносится на нарезанную кубиками (или квадратиками) объектную группировку. И если восходящий поток овеществления движется от простой предметности противостоящего к многообразию внутреннего содержания творений, так что их считывание во многом совпадает с процессом очеловечивания, то обратный процесс, собственно, и являющийся магистральной линией забвения бытия, ведет к утере, к сглаживанию самого характера предметности, так что субъект, Dasein, не попадает в объятия формирующего его встречного сущего, на выпрямленном и ускоренном экзистенциальном конвейере он производится теперь как свой собственный симулякр. В этом пункте Dasein-аналитика и материалистическая диалектика, несмотря на различие тематизаций, сущностно совпадают. Но оптика материалистического понимания истории позволяет визуализировать важнейшие моменты перехода, не замечаемые Хайдеггером.

Опустошающий смысл буржуазности, безудержного потреблятства, которое, подобно ночи, накрыло белый свет, был вполне ясен Хайдеггеру. Но выносимая за скобки мифология, грехопадение, забвение бытия погрузили в итоге мыслителя в метафизическое ворчание, притупляющее чуткость к поступи истории. Дело в том, что полюс мастера, вершина, с которой произошло падение, действительно гарантирует некий минимум человеческого, однако минимум, сообразованный с условиями остывающей Вселенной и адаптированный к ним, в нем нет негативности, того самого беспокойства духа, которое радикализирует сущее до уровня Dasein и рождает пролетариат. Первые пролетарии – всего лишь недоучки в цеху мастеров и подмастерьев, они суть локальные черные дыры в структуре устойчивой социальности, их вертикальная интеграция с профессией идет неспешным путем генезиса, столь же неспешным как изготовление самой чаши или, скажем, корабля. Не все заготовки станут чашами, не все разнорабочие мастерами, но по мере того как чаша редуцируется до уровня «кружки» и далее «тары», точно так же редуцируются и социальные структуры с Мастером во главе.

Элементы локальных черных дыр теряют вертикальный вектор устремленности и устремляются по горизонтали навстречу друг другу, из многих черных «дырочек» формируется глобальная черная дыра, прежний устойчивый социум взрывается, и в этом взрыве рождается пролетариат. Вещество пролетариата изначально «ионизировано», то есть брошено в обездоленность, поэтому пролетариату нет места в сумме статичных мест, подобно Dasein, пролетариат всегда заброшен и отброшен. В отличие от труда Мастера его труд действительно лишен гарантированной осмысленности и приговор «не пришей кобыле хвост» появляется у нового класса сразу же, намного раньше, чем в борьбе был обретен другой достойный девиз «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Но согласно принципам диалектики, как впрочем и Dasein-аналитики, именно лишенность и вечная неприкаянность создают уникальное преимущество этой удивительной формации бытия, преимущество, которое сам же Хайдеггер и называет «наисобственнейшей можественностью»[83], а Маркс – возможностью и готовностью приобрести весь мир.

Соскальзывание, а затем и падение с вершины Мастера – это, безусловно, отчуждение, но это и бегство от предзаданности обкатанного экзистенциального проекта, который М. К. Петров называет «профессионально-именным кодированием»[84]. Нарастание отчуждения в связи с обессмысливанием труда, опустошение самого бытия, позволяет идентифицировать причину такого положения – капитал.

Соответственно материалистическое понимание истории меняет оценку происходящего в зависимости от исторической стадии, так что и отчуждение, и утрата гарантированной полноты человеческой сущности, и даже безродность и неприкаянность, будучи бесспорными пунктами обвинения, в составе хронопоэзиса или Большой Истории обнаруживают собственную необходимость, которую, по совету Александра Блока, лучше всего «приветствовать звоном щита». У Хайдеггера, не столько в «Бытии и времени», сколько в «Истоке художественного творения», ясно различима общая тональность скорби, сопровождающая падение Мастера, забвение бытия, восхождение гештеллера, переход от поэзиса к производству как тиражированию. Эта скорбь порой и переходит в метафизическое ворчание, кстати, отсутствующее в «Бытии и времени», этом евангелии от Dasein. Голос пролетариата, его озвученное самосознание отнюдь не характеризуются монотонной заунывностью. В них есть ноты гнева, ноты скорби, есть тоска по утраченному, но в процессе нарастающего отчуждения слышны и нотки бесстрашия, азарта, решимости – приветственный звон щита, этим звоном соединившиеся пролетарии приветствуют друг друга. В целом пролетариат восстает против отчуждения – и это единственный субъект истории, способный преодолеть силы отчуждения и деперсонификации. Но ускорение поэзиса, вторжение техники, развоплощение настоятельной предметности природы образуют для пролетариата его Дом Бытия, открытый всем ветрам, однако гостеприимный в высшем, экзистенциальном смысле этого слова. Соответствующая историческая спираль есть нить накаливания, по которой движутся мощные разнонаправленные токи, и язык радикальной диалектики становится единственно возможным для аутентичного описания происходящего. Разрушенный, покинутый отчий дом, опустевшая мастерская Мастера, распавшийся на механизированные, нечеловеческие операции, – все так, но труд – это лезвия созидающей негативности, алмазные резцы, без которых не произвести и не воспроизвести пролетариата. Лезвие идет «по живому», и это больно. Погибают (отмирают) традиционные формы жизни, разрушаются клетки-ячейки гарантирующего смысл бытия: это и есть деперсонификация, отчуждение от сущностных человеческих сил.

Отчуждение должно быть остановлено и повернуто вспять, но, не пройдя его до конца, до критической точки, невозможно обрести самого себя как нового, экзистенциально обнуленного субъекта, настолько опустошенного, что только ему и может принадлежать вся полнота возможностей истории. Подобный вираж как раз и описывает Гегель в диалектике господина и раба: сознание, которое не испытало всего ужаса, пробирающегося до самых глубин, пронзающего насквозь, а испытало только испуг, еще не готово перенять вахту господства над самим собой и над миром, силы отчуждения еще недостаточно очистили ядро Dasein от национальной, конфессиональной, цеховой принадлежности, от особенности спецификаций-адресов, позволяющих стать и быть человеком именно в остывающей, успокоившейся Вселенной, сумма потерь еще недостаточна для революционной исторической инициации. Демонтаж специфических матриц для сборки субъекта (быть плотником, быть гончаром, палачом, иудеем, негром преклонных годов) осуществляется капиталом и есть его преступное деяние, направленное на прогрессирующее обессмысливание мира. При всем внешнем сходстве с миссией Иисуса речь идет о противонаправленности: мамона призывает к себе своих новообращенных, среди которых тоже не должно быть «ни иудея, ни эллина». У капитала тоже нет отечества (Маркс), в его самовозрастании нет человеческих остановок, все слишком человеческое чуждо движению капитала, ибо евангелие от мамоны тут гласит: сие есть мерзость предо мною. Интернационализм капитала вытекает из всех десяти заповедей алчбы и стяжательства, пролетарский интенационализм тем самым первоначально носит вынужденный характер, но, как известно, вместе с опасностью приходит и спасительное. Ведомый капиталом путем отчуждения и утраты всего отчего, собственного, гарантированного пролетариат сопротивляется. И его крестный путь, его Via Dolorosa, становится одновременно путем очищения, и каждый момент удерживает всю полноту противонаправленности.

В истребленной самодостаточности больше нет надежных, добротных опор, разорен коллектор вещей, сохранявших биографическое время. Но и в состоянии лишенности остаются следы прежнего бытия, именно следы, а не готовые к проживанию образцы, как в чаньской притче, где учитель корит достигшего просветления ученика за то, что тот, уже не реагируя ни на что плотское, суетное, уже не замечая даже пролетающих птиц, все еще привязан зрением к следам их полета, остающимся в воздухе. Подобного рода следы в коллективном теле растущего и крепнущего пролетариата оставляет бытие иудеем, эллином, солдатом, плотником; материализация оставленных следов неожиданно являет себя то в виде грядок, заботливо разбитых вокруг барака, то в присказках и песенках, то в планах и проектах. Полустертые следы не перекрывают настоятельность настоящего, но они обогащают резервуар сокровенных возможностей, моделируют репертуар сокровенного бытия и зов совести, экзистенциального ресурса Dasein. Хайдеггер озвучивает голос матери («мама-язык»), зовущий мальчика домой. Этот голос слышен «через годы, через расстояния, на любой дороге, в стороне любой». Через него представлена всегда уже утраченная духовная родина, которая тем не менее не дает сбиться с пути и удивительным образом возобновляет запас жизненных сил Dasein. В укрупненном варианте коллективного пролетарского Dasein некоторые явления лучше просматриваются: следы былых отчизн, разоренных родин, родовые и семейные узы (замененные цепями капитала) – в условиях разрушенного поэзиса и классовой борьбы всех этих следов недостаточно для спасительной ностальгической идентификации, однако они дают жизненные силы и корректируют горизонт исторического воображения.