Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Вслед за инстинктивной реакцией луддизма, после того как острота и скорость меча доказывают свою непобедимую эффективность, возникает фетишизация, но не в смысле товарного фетишизма, когда вырываются на свободу злые голодные духи, а в смысле переодетых богов. Боги юного, не прошедшего еще через полноту праксиса пролетариата не антропоморфны. Они беспощадны, своенравны, с неукротимой и непостижимой волей – вроде тех древних богов, что требовали себе первенцев, но затем эти боги как носители радикального иного были экспроприированы, без них сущностные силы человека, о которых говорил Маркс (в данном случае вслед за Фейербахом), не обеспечили бы критической массы, необходимой для вспышки Dasein – и для консолидации пролетариата в качестве субъекта истории. Сначала инстинктивная защита от карающего меча техники, затем его обожествление, затем экспроприация в состав сущностных сил, то есть главных производительных сил праксиса – все это соответствовало и соответствует логике истории. Если товарный фетишизм порождал святилища мамоны в виде бирж, банков, транснациональных корпораций вроде Вест-Индийской компании – и все их олицетворения были однозначно враждебны пролетариату, то ипостаси техники, несмотря на их ненасытность и потребность в жертвах, сослужили свою службу, поскольку были направлены на дестабилизацию социума и преобразование фюзиса, а не на выкачивание живой крови, преобразуемой в консервант, то есть в деньги.

Первые сводные отряды пролетариата, можно сказать, отличались своими тотемами: люди Паровоза (железнодорожники, путейские рабочие) состязались, скажем, с людьми Наковальни, и у каждого была собственная гордость.

Через технику пролетариат устанавливал связь с трансцендентным, с необходимой полнотой бытия, через технику приходил Зов Бытия – воззвание к коллективному пролетарскому Dasein. Ибо разрушение эйдосов, обеспечивавших смысл эпохи Мастера, практически не оставляло иного шанса, кроме как опереться на технику, доказавшую свою силу. Опять же если начальным пунктом могут служить слова жены Потифара, объясняющей свою страсть к Иосифу: «Ибо я видела его силу», то в дальнейшем эта сила, признанная, проверенная, сила землеройных машин и электроприводов, сила паровоза, ротора и компрессора, оказывается подчиненной, покоренной и постигнутой. Задача «овладеть техникой» была решена пролетариатом, но (такова уж диалектика истории), оказавшись в позе покорности, проникнув в поры принципа наслаждения, следующая генерация техники воздействовала на самый революционный класс как экзистенциальная интоксикация. Произведенные ею вещи – доступные средства передвижения и средства связи, усилители всех видов сенсорики от телевизора до какого-нибудь солярия, всевозможные сообразительные гаджеты – все они сомкнулись в новый интерьер смыслополагания, способный формировать субъекта по своему образу и подобию и не хуже, чем прежний интерьер Мастера. Диалектика господина и раба сработала и на этом витке.

Если, согласно Хайдеггеру и Левинасу, сущностное одиночество человека неизбывно и техника лишь усугубляет брошенность и отчужденность Dasein хотя бы потому, что приходит извне как постав, то коллективный Dasein пролетариата, его революционное Дао, вместе с опасностью обретает и спасительное. Постав вживляется в тело пролетариата, однако исход операции не предрешен: произойдет ли отторжение, будет ли мятежный дух пойман в жесткие рамки и укрощен в них, или мускулы рабочего класса станут воистину стальными – все это определяется конкретными обстоятельствами. Ведь пролетариат изначально представляет собой некий расплав, в котором исчезает адресация имен и судеб, исчезает предопределенность. Dasein пролетариата – это новое бытие в признанности, исторически последний тип социальности с новым экзистенциальным ядром и особым психологическим полем.

Эта обретенная реальность, развернутая в «Бытии и времени», стала одной из важнейших тем исследований Ханны Арендт. В своей книге «Vita activa, или О деятельной жизни» она обличает буржуазное общество именно в том, что само это общество считает великим достижением, а именно в способе укорененности свобод и прав человека: «Ибо хотя общий мир представляет общее для всех место собрания, однако все сходящиеся в нем каждый раз занимают тут разные позиции, и местоположение одного так же не может совпасть с местоположением другого, как и местоположение двух предметов. Увиденность и услы-шанность другими получает свою значимость от того факта, что каждый смотрит и слушает с какой-то другой позиции. Это как раз и есть смысл публичного существования, в сравнении с которым самая богатая и удовлетворяющая семейная жизнь может предложить лишь распространение и размножение собственной позиции и присущих ей аспектов и перспектив»[91].

Здесь Арендт, что особенно существенно, от лица женщины констатирует утрату реальности античного полиса и римского publicum – великих социальных инвенций, научивших человечество большему, чем вся совокупная метафизика мира. Ее оценки так называемого открытого общества, где вместо publicum присутствует privacy, преисполнены горечи и уверенности в том, что никакие семейные радости и ценности не восполнят этой утраты: «Каждый загнан теперь в свою субъективность, как в изолятор, и эта субъективность не становится менее субъективной, а полученный в ней опыт менее унизительным от того, что кажется размноженным до бесконечности. Общий мир исчезает, когда его видят уже только в одном аспекте, он вообще существует только в многообразии своих перспектив»[92].

Составное и, так сказать, сложноподчиненное пространство публичного постигает та же участь, что и сложноподчиненную вещь мастера: прежде всего разрушаются перегородки, дискретные ячейки, в своем совокупном считывании обеспечивающие членораздельность человеческого. Ближайшим последствием зачистки как раз и является буржуазность, которую буржуазные социологи и политологи трактуют в позитивном ключе как гражданское состояние, как когерентность политического пространства и вообще транспарентность социального. Лозунгом этого состояния является требование равенства, и поэтому оно стало составной частью коммунистической повестки дня. Все существенное, однако, заключается в деталях, в том, каким именно образом равенство пробивает себе дорогу и почему при буржуазном состоянии действительности одни граждане неизменно более равны, чем другие. Например, равенство лишенности есть результат грандиозной зачистки, посредством которой капитал сформировал ряды пролетариата, совершенно единые прежде всего в том, что им нечего терять.

Агенты капитала, или капиталисты, равны уже иначе, через причастность к общему знаменателю, каковым капитал в данном случае и является. Единое поприще этих по-разному равных равенств и есть новое гражданское общество, а в еще более очищенной и циничной форме – так называемое правовое государство. В отличие от агоры и publicum, гарантировавших универсальную услышанность другими, наделенными неотъемлемой сингулярностью, возникает площадка признанности, продиктованной общим знаменателем капитала. Уже в XVIII веке преобладают выражения, что тот или этот парламентарий (министр) «накопил солидный политический капитал», а вскоре к ним прибавляются отсылки и к «нравственному капиталу», посредством которого подтверждается признанность, например, проповедников, публицистов и прочих властителей дум. И политический и нравственный капитал приносит проценты, которые хотя и не получены в собственном роде бизнеса, легко могут быть конвертированы в прибыль, приносимую любой другой разновидностью капитала и Капитала с большой буквы. Если отбросить высокопарности и прочее морализаторство, именно это (общий знаменатель капитала) и цементирует когерентность общества, при которой все иные неравенства воспринимаются как остаточные и неестественные. Прежде всего утрачивает достоверность все аристократическое и героическое, все трансцендентные расширения Dasein, опирающиеся не на взаимное шпионологическое освоение интимного, а на высокое поприще, способное синтезировать самостоятельное и самодостаточное гражданское состояние. С позиций новой когерентности, контролируемой общим знаменателем капитала, объективно достоверные и всякий раз сингулярные добродетели – это всего лишь поза, не имеющая ничего подлинного в себе. Когерентное общество и правовое государство обеспечиваются надлежащим идеологическим прикрытием, включающим в себя не только мифологическое превознесение неотчуждаемых прав и свобод («Бог создал нас равными» и далее в том же духе), но и более хитрые, затейливые кунштюки, например эталонную гуманистическую ценность маленького человека. То есть все то, что теоретики капитала называют общечеловеческими ценностями, а марксистские теоретики – буржуазным гуманизмом.