Миссия пролетариата - Александр Секацкий

Но если не полный ужас, только легкий испуг, если отчуждение не вырвало всех экзистенциальных корней, то возвращение к сбитой матрице, к отработанному, потерявшему свою уместность материалу идентификаций представляет собой то, что Dasein-аналитика называет явкой с повинной, а марксистская теория – мелкобуржуазным уклоном. Вторично обожествленные вещи уже не могут образовать домашний алтарь – это и Хайдеггеру понятно. Только их тающий птичий след важен для универсальной теории полета – для миссии пролетариата. Мимо них пролетает пролетариат в яростном усилии обретения будущего.

Подлинно исторический подход к всевластию вещей исключает какую-либо монотонность как выводов, так и самого исследования. И наивный потребительский энтузиазм, перешедший в апологию комфорта, и разгул потреблятства, и стойкое метафизическое презрение к вещизму в равной мере далеки от воспроизведения действительной исторической развертки.

В свое время (и это время рассматривается Хайдеггером как исходное, изначальное, как эпоха Мастера) вещи стали господствующими объективациями, основными хранилищами человеческого в человеке, что означало прежде всего обретение нового измерения человеческого, отмену «кровавой мнемотехники», когда устои диктатуры символического записывались прямо на теле по живому[85], и перенос центра тяжести на сделанные вещи, на выносные матрицы сборки субъекта, что означало обретение нового измерения свободы. И оно, это измерение, было исчерпано тогда, когда устойчивый набор вещей, способов их производства и потребления замкнулся в стабильный социокод, разделенный на фрагменты человекоразмерности, далеко не совпадающие с полнотой сущностных сил человека[86]. Одно дело равенство и состязательность в пространстве полиса (но оно вмещало лишь немногих, лишь свободных граждан), другое – ограниченные интерьеры эпохи Мастера, где привилегированные люди размещались среди привилегированных вещей. Интерьер определял достоинство и статус человека как минимум с той же настоятельностью, с какой придворные играют короля. Пролетариат – это множество людей, принудительно объединенных капиталом в социальное тело, в класс. В ходе сборки тела все частные интерьеры разрушаются: поденщики, подрядчики, подмастерья, втягиваясь в воронку, захватывают с собой и мастеров, множество тех, кому интерьеры вещей предоставляли достаточно осмысленную жизнь. Все втягивающиеся в воронку рождающегося пролетариата много чего потеряли по отдельности: кто уверенность, кто гарантии, кто надежду, но новая надежда, что приобрести они могут весь мир, была высказана в «Манифесте». С важным уточнением: приобрести чаемое они могут лишь все вместе.

Таким образом, все недоистребленные частные интерьеры смысла, нерастворившиеся остатки внутренней многоукладности, препятствуют монолитности рядов пролетариата и парализуют его классовую волю, и пролетариат выносит капиталу двойной вердикт о виновности. Во-первых, «виновен!» в ограблении, поскольку было отнято все, включая смысл жизни, приписанный к упорядоченному вещами миру. Во-вторых, «виновен!» в недоразвитии производственных отношений и, как следствие, в незаконченности метаморфоза, из которого восстает могучий

Пролетариат. Двойная превратность вписывается и в каждое отдельное звено этого процесса. Скажем, упрощение вещей, их схематизация приводят к тому, что сформированные интерьеры, например витрина супермаркета, салон авиалайнера, обстановка квартиры, etc, воспроизводят лишь движение капитала, экспансию товарной формы, а не гарантированную сборку субъекта в осмысленном мире. Могуществу вещей, освободивших некогда человечество от «кровавой мнемотехники», наносится сокрушительный удар; при этом именно и инициируется вещизм как неконтролируемый рост обессмыслившихся вещей, все они пользуются теперь заемными смыслами, прежде всего товарной стоимостью. Но сломленное сопротивление материала «освобождает» конкретный труд от встроенного мастерства, устраняет различия между типами поэзисов, оставляя рабочего сущностно незадействованным и, стало быть, готовым к обнулению и обновлению. Иными словами, отчуждение препятствует укорененности, формируя потенциально радикального субъекта экономического и политического деяния.

Присоединяемая к вещам стоимость – это, конечно, странное присоединение, примерно так к наполненному кувшину можно присоединить пустоту, если отлить половину жидкости. В процессе «присоединения» товарной формы вещь лишается своих корней, связей с экзистенциальным интерьером, она опустошается, обретает легкость и скорость перемещений, пределом которых является легкость и скорость знака, то есть самого семиозиса.

Соотношение стоимостей обеспечивает ускоренный круговорот вещей, лишившихся своей полномасштабной вещественности, своей весомости. В этой максимальности отчуждения и заложен самый эффективный ресурс его преодоления. Пока движущей силой производства облегченных вещей остается капитал и его идеологические корреляты, например добродетели потреблятства, сохраняется и даже усиливается разобщенность человека с его сущностными силами. Но поскольку всевластие вещей сломлено, воля не обязана больше распределяться по линиям наибольшего сопротивления предметного сущего. Пока капитал через абстрактный труд изымает всеобщую волю для своего самовозрастания, все причастные к этому труду остаются его агентами. Но пролетариат способен собрать в кулак изымаемую волю к преобразованию, волю к могуществу, и поставить ее на службу своему воображению. А его воображение, не предопределенное аттракторами приватного, направлялось на всеобщее, на преобразование фюзиса и победу над смертью. Таким образом, неизбывная ностальгия, пронизывающая «Исток художественного творения», избывается, оптика материалистического понимания истории высвечивает важнейшие мотивы, остающиеся неразличимыми в аналитике Dasein. Со своей стороны мысль Хайдеггера благодаря ее последовательности и продуманности ставит перед материалистическим пониманием истории новые задачи.

Важнейшей такой задачей является проблема техники. Может даже показаться странным, что не Маркс, а именно Хайдеггер поставил этот вопрос со всей остротой. И в «Бытии и времени», и особенно в поздних работах техника предстает как инновация, отклонившаяся от развилки «вещь – творение». Будучи самым эффективным средством опустошения, аннигилирования локальных смыслов, техника порождает новые горизонты присутствия. О технике с тех пор написано множество исследований, большинство из которых, говоря словами Маркса, «нельзя назвать даже поверхностными». Наиболее проницательными оказались Мартин Хайдеггер и Жильбер

Симондон[87] – их опыт еще явно недостаточно проработан в современной марксистской теории, в частности потому, что и в объективном праксисе смысл техники еще не прояснился до конца, он даже не определился в качестве экзистенциального аргумента.

Здесь есть смысл остановиться на одном аспекте, отчасти уже ставшем достоянием истории, в том числе истории пролетариата: правильная историческая идентификация делает более определенным возможное будущее. Дело в том, что техника именно с того момента, когда она уже есть нечто техническое, и притом персонифицированное, выступает как меч карающий, меч, которым рассекается отчий дом, иерархия эталонов мастера, да и собственная прежняя плоть, от которой отпадает лишь тело без органов. Многие, преисполненные гнева страницы «Капитала» посвящены смысло-аннигилирующей роли техники и стихийному сопротивлению тех, кто подвергся удару. Паровые машины, всё более совершенные станки и связанные с ними формы организации труда лишают ремесленников (мастеров) их бытия через осмысленный труд, сей же меч наносит раны и уже рекрутированному пролетариату. Стихийное сопротивление исторически получило название луддизм в честь Джона Лудда – разрушение машин, попытки сломать, затупить меч, испортить инструмент представляли собой импульсивную, инстинктивную реакцию вроде «реакции на утерю опоры». Неявный импульс вскоре сменяется иным отношением, но постепенно крепнущим и в свою очередь быстро меняющим аватары, формы явственности. Вкратце суть дела выразил Гегель: «Ибо все оружие на стороне добра, поэтому в борьбе со злом истинная добродетель стремится не нанести ущерба оружию»[88]. Самодвижущийся меч техники абсолютно дидактичен: он, творя свою кару, учит и караемых, и карающих, и по мере обучения через некоторое время все уцелевшие обретают то или иное отношение к Братству Меча. Вспомним название книги Сержа Московичи – «Машина, творящая богов» – и задумаемся над ним. Еще раньше в статье «Неудовлетвореннсть в культуре» Фрейд провозгласил, что человек – это «бог на протезах». Меч техники, тот самый «острый конец хитрости, которым воздействуют на тупой конец мощи»[89], расклинивает причинные цепочки, одновременно разрушая социальные перегородки; он же разбивает все домашние святилища, истребляет племя genius loci[90], обезглавливает богов (богов-покровителей в смысле М. К. Петрова). Но истребляющий богов прихватывает их собственность, их имя и подобие облика и некоторое время царствует в этих доспехах, пока не сбросит их, чтобы явить истинное лицо.