Пианисты - Кетиль Бьёрнстад

Передо мной сидит погасший отец.

— Что случилось? — спрашиваю я.

Он беспомощно смотрит на меня, словно я должен сам все понять и произнести эти слова вместо него.

— Я продал дом, — говорит он.

Я киваю. Для меня это не неожиданность. Мы пьем молоко.

— У нас больше совсем нет денег?

— Да, сынок, даже десяти эре.

Он растерян. Его взгляд пугает меня. Напоминает мне о маме. Когда ее подхватило течением. Когда она поняла, что зашла слишком далеко. Я не должен заходить слишком далеко. Я глажу его по плечу. Собственного отца. Но я никогда прежде этого не делал. Я быстро убираю руку.

— А что случилось?

Он словно оценивает меня, словно не уверен, что это подходящий момент для признания.

— Я сдался, — говорит он.

— Почему?

Его взгляд пронизывает меня насквозь.

— Я допустил ошибку.

Он делает большой глоток молока.

— Какую?

Отец пожимает плечами.

— Не понял, что мой проект окажется абсолютно невыполнимым.

— Ты в этом уверен?

— Да. В этом я твердо уверен. В последние годы мне не повезло ни с одним из моих проектов.

— Такое иногда бывает.

— Да, но не так часто, как у меня. — Он смотрит на Риту Штрайх. Красивое лицо. Совершенная колоратура. — Мама первая это поняла, — говорит он. — Теперь мне страшно, что на нашей семье лежит проклятье.

— Какое проклятье?

— Мы переоцениваем свои силы. — Он крепко хватает меня за плечо. — Я слишком замахнулся, Аксель. И первой это поняла мама.

— Она сама была по натуре авантюристка. — Мне хочется его утешить.

— Нет. Она никогда не заходила слишком далеко. Всегда понимала, что достижимо, а что — нет. А это очень важно.

Я киваю. Раньше это был мой вечер, теперь это вечер отца. И я отдаю его ему. Понимаю, что он выпил больше, чем я.

— Все эти годы я возился с этими квартирами. Больше у меня это не получается.

Я сижу и слушаю его, мне хочется быть хорошим сыном.

— Что у тебя не получается?

Он мрачно смотрит на меня.

— Мое дело пролетело. — Он вдруг начинает смеяться, потому что пьян в стельку и потому что заговорил в рифму. — На этом рынке правит один ловкач. Его фамилия Трондсен. Он все делает правильно. А я неправильно. Так было уже много раз. Через год нам придется уехать отсюда.

Я вздыхаю с облегчением.

— Не раньше?

— Ты ничего не понимаешь, — говорит отец.

Я лежу в постели и не могу заснуть. Что он имел в виду? Что я слишком много думаю о себе?

Отец тоже лег. Он похрапывает за стенкой.

Я думаю о Маргрете Ирене, о том, какая она под брюками, под трусами. Думаю о том, что случилось. Пластинки на зубах, губы, руки. Жгучий стыд. Думаю об Ане, которая будет играть Равеля с Филармоническим оркестром. О Ребекке, которую ждет дебют. Мое чувство похоже на отвращение, на смесь тревоги и страсти.

Слышится какой-то звук.

Это Катрине. Она крадется на цыпочках. И ложится у себя в комнате.

Еще целый год, думаю я. А потом нас выбросят в неизвестность.

Время еще есть. Еще все может случиться.

Я поднимаюсь по склону невысокого холма, на котором находится здание НРК, вечер, сентябрь уже на исходе. У меня с собой пачка нот. Для большинства людей рабочий день уже кончился. В здании остались только дикторши и охрана.

Я вспоминаю все, что отсюда передавалось, всю музыку, которую мы с мамой слушали, стоя у приемника, завороженные его светящимся зеленым глазком. Утренние концерты, дневные концерты, вечерние концерты. Оперы и симфонии. Камерная музыка. В приемной мне дружески улыбается дежурная. Я спрашиваю Гейра.

Он выходит из комнатушки за коричневыми панелями. От него пахнет табаком и ключами. Он знает, кто я.

— Ребекка замечательная девушка. Она мне рассказала про тебя. Значит, ты выбрал искусство? Помни, на этом пути будет много шипов.

— Я знаю. Меня это не пугает, — отвечаю я.

Мы идем по коридору. По зеленому войлоку, он электризуется у нас под ногами. Потрескивают искры. Настоящий фейерверк.

— Не обращай на это внимания, — говорит Гейр. — За роялем ты об этом забудешь. Что ты сегодня будешь играть?

Я показываю ему ноты. Брамс, Бетховен, Прокофьев. Он одобрительно кивает.

— Отличная подборка.

Рояль в большой студии ждет меня.

— Если хочешь, можешь заниматься здесь до полуночи, — говорит Гейр.

Я благодарю его. Он уходит. Ключи звякают при каждом его движении.

Я остаюсь один в Студии 18. Пробую инструмент. Старый «Стейнвей», модель С. Не из лучших, но вполне приемлемый. Потом просматриваю ноты произведений, которые собирался сегодня играть. Однако меня отвлекают другие мысли. Мысли о Маргрете Ирене, о том, чему она меня научила. Мне не хочется думать об этом. Я подхожу к двери и гашу свет.

В немой темноте все становится иным. Теперь я могу играть то, что хочу.

Мне хочется вызвать образ Ани.

Я играю Шуберта.

Звонит Аня. Вторник, первая половина дня. В доме пусто, я один. Сижу с Брамсом, опус 119. Она спрашивает:

— Можешь сейчас прийти ко мне?

— Сейчас? Ты разве не в школе?

— У нас осенние каникулы.

Через несколько минут я иду по Мелумвейен, с деревьев летят желтые листья. Низкие облака, пронзительный октябрьский ветер. Я всех избегаю. Вечера провожу в HРK в немой тишине. А с утра при дневном свете занимаюсь дома, приглушая звук средней педалью. На телефонные звонки я не отвечаю, это звонит Маргрете Ирене. Ей нужны постоянные отношения, и она хочет об этом поговорить. Я не знаю, что ей ответить. Я жажду повторить то, что было. Она называет это нашей маленькой грязной тайной. Я уже не понимаю, что чистое, а что — грязное. Но не хочу оказаться в ее сетях. Аня, думаю я. Теперь я знаю больше о том, что она скрывает. И это делает ее еще более желанной.

Я спускаюсь по склону к Эльвефарет. Дома выглядят пустыми, люди их покинули. Жизнь есть только во мне. Мне трудно удержаться и не пуститься бегом. Но я не хочу предстать перед Аней запыхавшимся. Первая половина дня в Рёа. Одинокий прохожий с собакой. Старая дама с сумкой на колесиках. Обычная жизнь. Будни, которые до тошноты похожи друг на друга. Это все не по мне. Аня вносит таинственность в мою жизнь, мысль о ней поддерживает меня, я тороплюсь к ней. Наконец-то она впустит меня в свой мир. Но радует ли это ее? Или она просто считает, что должна? Перед калиткой я медлю. Дом за высокими деревьями выглядит темным и мрачным. Наверное, они не любят света, думаю я. Солнце никогда не проникает сюда. Но мне это даже нравится. Мне нравится все, что имеет отношение к миру Ани.

Со стучащим сердцем я открываю калитку и по выложенной плиткой дорожке иду к крыльцу и темной входной двери с маленьким оконцем со свинцовым стеклом. На старинной медной дощечке написано «Скууг». Я глубоко вздыхаю и звоню.

Проходит несколько секунд. Потом я слышу ее шаги. Аня открывает мне дверь. Я почти не смею глядеть на нее. Может, она меня обнимет? Нет. Она широко распахивает дверь и говорит:

— Входи!

Мне никогда не привыкнуть к ее теплому низкому голосу. Наконец наши глаза встречаются. Я забыл, что у нее зеленые глаза, что она блондинка. На ней сиреневый джемпер, черные брюки, войлочные тапочки. Похоже, она только что вымыла волосы. Никакой краски. Все, что Аня делает, правильно. Она закатывает глаза по своей милой странной привычке и приглашает меня пройти в гостиную. Я думаю о том, что мог бы сделать, если бы мы оказались лежащими в кровати. Но не смею к ней даже прикоснуться. Она идет впереди. В гостиной на стенах висят большие картины. Абстракция. Я узнаю Йенса Юханнесена и Гюннара С. Гюндерсена. С двух сторон от большого окна, выходящего на долину и на реку, стоят динамики AR, похожие на два храма. Эксклюзивные усилители Mackintosh и большой плоский музыкальный центр Garrard занимают почти весь подоконник. На точно рассчитанном расстоянии стоят два кресла «Барселона». Группа из двух двуместных диванчиков Ле Корбюзье и двух кресел «Вассили», объясняет мне Аня. Все обито черной кожей. Стеклянный журнальный столик выглядит очень дорогим. У противоположной стены — рояль с поднятой крышкой, «Стейнвей», модель А. Аня внимательно за мной наблюдает, словно отвечает за каждый предмет. Она ждет, что я что-нибудь скажу.

— Я как будто попал в журнал интерьеров, — восхищенно говорю я.

— Гостиная — это папина гордость. Этот стол, например, от Эво Сарринен.

— Спаси и помилуй! — говорю я.

Я смотрю на стеклянный шкаф с пластинками. На большое окно и деревья в саду.

— В этом есть что-то вечное. Теперь я понимаю, почему ты равнодушна к «Солнцу» Мунка.

Она кивает.

— Это мой мир.

Она ставит на стол фрукты и спрашивает, не хочу ли я есть. Но я не голоден.

— Нет, спасибо, — отвечаю я.

Она смотрит на часы. Потом идет к шкафу с пластинками.