Мертвец - Эдуард Веркин

В кухне меня ждало разочарование. Это были не тефтели, это был хворост. Тесто, обугленное в постном масле. На столе в миске возвышалась уже целая гора, холестеринный Эльбрус. Мать стояла у плиты.

— Кушай, — предложила она.

— Лучше бы она оладий напекла, оладьи можно жевать. Хворост — нет.

— Садись, — мать кивнула на стул.

— Не хочу, — отказался я.

— Съедят ведь.

Я пожал плечами.

— Я пойду. Мне пора.

— Куда идёшь? — спросила мать.

— Пойду… — Я безразлично поглядел в окно. — Туда…

— Так куда? — поинтересовалась она.

— Ну это… Поброжу. У Катьки брат приехал.

— Петя?

— Угу. Со своей группой, смотреть пойдём.

— С Катей пойдёте?

Мать мило улыбнулась. Ну ещё бы. Сердце какой матери не бьётся радостно, когда её сын идёт на концерт с хорошей девушкой?

Она вышла из кухни, быстро вернулась, протянула мне тёплый стольник. На мороженое вроде как, на чипсы с луком и со сметаной. Сейчас скажет, что Катя — хорошая девушка.

— До дому её проводить не забудь.

Оригинально, однако.

Я взял деньги и удалился из кухни. Ненавижу такие штуки — сперва в рожу наплюют, потом задабривают. Может, ещё баблосов вытянуть?

Не дождётся.

— Долго не гуляйте, — взнапутствовала мать через форточку.

Это уж совсем тупо. Не люблю, когда просто так воздух трясут, бессмысленно. На стольник долго не погуляешь, это же всем известно.

— Слышишь? — уже нервно спросила она.

— Слышу.

Я отправился к себе. Посидел на диване. Почитал книгу. Коварный профессор Блэксворт пригласил к себе на переговоры президента Вайсхауэра с целью тайно обработать Е-вибрациями ещё и его. Профессор вмонтировал генератор в кресло президента, но прозорливый Вайсхауэр предусмотрительно надел свинцовые трусы. Я отложил книгу.

Оделся. Посмотрел в зеркало. Стою, отражаюсь. Постоял, подумал. Свернул дарованный стольник в полоску, закатал под ремешок от часов. Чтобы в животе неприлично не булькало, сжевал старый пирожок.

Готов. Двинул в сторону парка. Шагал по тротуару под акациями, думал про это подозрительное шуршание в трубке. Мысли мне в голову приходили самые неприятные. Конспирологические. Всё про этот шорох. Вдруг стал я представлять, что это и в самом деле не простой шорох. Ведь в нашей стране как: зашуршало в трубке — это значит, они берут тебя на поводок, подбираются. Они.

Они — это они. ФСБ, к примеру.

Я улыбнулся, проходящая мимо женщина поглядела на меня как на ненормального. Не, я, конечно, не параноик, не псих конченый, голосов не слышу, и я прекрасно понимаю, что вряд ли интересен ФСБ. А вот упырский папаша вполне мог мне в телефон что-то вставить, каких-нибудь жучков…

Не, глупо. Не буду об этом больше думать. И так тяжело. Хотя теперь будет трудновато: когда камушек попадает в кроссовок, а надо бежать и вытащить никак, думаешь только о камушке.

В результате я даже взял палку и стал стучать по железному забору, метров через двадцать мрачные мысли отпустили. Дойдя до конца парка, я повернул направо, продрался наискосок через иргу и вышел на главную клумбу.

Ленин приятно блестел. Сумерки, а он блестит, хотя никакой подсветки и нет: в краску что-то такое подмешано, светится само по себе. Это было красиво. И вообще памятник выглядел бодро и ухоженно. В нашем городе всего два памятника — Ленину и героям войны, ну ещё бюстик в больнице. Больше никаких достопримечательностей, никто у нас не останавливался, не «жил в этом доме с… по…», не «учился в этой школе», даже как-то неприлично — будто нашего города и не было никогда. Поэтому у нас за памятниками ухаживают и вандализации не предают. С Лениным только засада такая мелкая: слегка расковыряли — в белёном постаменте кариесно чернела узкая дыра, раньше в ней хранилась капсула времени, теперь пластиковые бутылки. А капсулу выдрали, думали, в ней золото.

Памятников у нас мало. Может, Пятаку когда-нибудь поставят. Ну или доску мемориальную привинтят на крайняк. К «Дружбе». Разумеется, посмертно привинтят. Петру Родионову. Музыканту. Трагически разбившемуся на параплане. Мне Пятака, конечно, жалко, но каждый уважающий себя рокер просто обязан трагически разбиться, престарелый рокер — это смех.

Катька сидела на бордюрчике под сенью руки вождя, и издали мне показалось, что она курит. Подойдя поближе, я понял, что это всего лишь сахарный петушок.

Возле памятника никого не толкалось, так, пара каких-то гэповских хмырей околачивалась, муроды, но их опасаться не стоит, все прекрасно знали, кто такая Катька, где её отец работает и кто у неё в братьях. Вязаться дураков не было.

Упыря не наблюдалось, у меня даже хорошее предчувствие возникло, я даже подумал, что, возможно, вечер случится интересный…

Но он тут же высунулся из кустов. Упырская поганская морда, я даже чуть в сторону не свернул от разочарования, всю неделю у меня перед глазами его рожа, я даже привыкать стал — пугающий факт. Взял себя в руки.

— Привет! — Упырь улыбнулся. — А у меня сегодня голова как раз болела, я думал, спать лягу, а тут как раз Катя позвонила…

Катька кивнула. Такие штуки в её духе. Мелкие необременительные пакости с дальним прицелом, именины сердца.

— Молодец, — сказал я. — Что позвонила…

— Конечно, молодец! — радостно согласился Упырь. — И ты молодец, что её попросил мне позвонить!

Я поглядел на Катьку. Это перебор даже для неё. Ну ладно.

— Я слышал про эту группу, они в неогранже играют. Причём с такими фолковыми элементами. Я люблю гранж, правда, сейчас он не очень в моде…

— Пойдёмте лучше. — Катька поднялась с бордюра. — А то толпотня начнётся.

Катька хрустнула леденцом, выплюнула на асфальт палочку и уверенно пошагала в сторону входа в парк. Мы с Упырём… то есть я с Упырём двинулся за ней.

Под аркой ворот жирным новеньким шёлком переливался флаг ГДР, циркуль перекрещивался с молотом, олицетворяя союз науки и труда, чёрный цвет символизировал чёрное прошлое, красный — героическое настоящее, золотой обещал светлое будущее. На концертах Пятака всегда гэдээровские флаги, фишка такая, Катька подпрыгнула, щёлкнула пальцем по полотну.

За аркой начиналась темнота. Тут даже днём темно от сосен. А ночью вообще мрак. И в прямом и в переносном смысле. Дорожка давала круг, поэтому мы двинули напрямик, через природу. Катька достала фонарик, но не включила, так что мы пробирались почти на ощупь. Натыкаясь на кусты, на парочки, на типов с пивом, на деревья тоже. Так темно, что даже глаза никак не могли привыкнуть.

— Почему так темно? — спросил Упырь, наткнувшись на дерево в очередной раз. — Тут что, электричества нет?

Я промолчал, а Катька ответила:

— Так всегда. Петька любит, чтобы было сначала темно. Так эффект сильнее.

— А что за звук? — спросил Упырь.

Звук был. Я задержал дыхание и услышал. Туканье. Будто долбил где-то здоровый дятел, слабоинтеллектуальная птица.

— Что-то тикает… — почти что шёпотом сказал Упырь.

— Это метроном, — пояснила Катька. — Чтобы народ не блудился. И вообще… Круто ведь?

Эффект в метрономе, безусловно, присутствовал. Звук пропускался через низкие фильтры, отчего казалось, что в парке бьётся какое-то страшное чёрное сердце. Готическая атмосфера.

— Круто, — согласился Упырь.

Мы пошагали на звук. Сердце билось всё сильнее и сильнее, динамики работали здорово, даже через подошвы чувствовалось, тук-тук-тук.

Стало чуть светлее — мы приблизились к эстраде, парк поредел, стало видно, что людей собралось много. Народ стоял возле деревьев, сидел на земле и на скамейках, справа возле эстрады блестели рулями мотоциклы.

Катька уверенно направилась к свободной скамейке, мы — за ней. Устроились. На скамейках немного было народу, сидеть на концерте вряд ли кто будет, всё-таки не ансамбль лошкарей выступает. Катька достала пакет с семечками, стала грызть. Я поглядел на часы. Пора бы уже и начинать…

— Оёё-ё! — зарычали за спиной.

Я подпрыгнул, Катька подавилась семечками и закашлялась, Упырь сжался.

Ну конечно! Куда без него? Пропустить он не мог.

— Привет, жабы! — счастливо захихикал Вырвиглаз.

— Урод ты, — Катька плюнула в Вырвиглаза, — зачем припёрся?

— Как это зачем?! Пятак здесь! Не, я уж оттопырюсь до посинения…

— Звук исчез, — сказал Упырь.

Звук действительно исчез. Сердце остановилось, инфаркт миокарда. И тут же заревели мотоциклы, и тут же вспыхнул свет, да так ярко, что я на минуту лишился всякого зрения. И заревело, и завизжало, загрохотало, будто взорвались одновременно двадцать вулканов. Звук был ничуть не слабее света, от одного этого звука зрение вполне могло расстроиться.

Через минуту аудиовизуальный шок стал помаленьку откатываться, и я кое-что стал уже различать.

Сцену. Сцена была пуста, то есть людей на ней совсем не было, одна аппаратура. Причём дорогая, кажется, — видимо, дела у Пятака на самом деле шли хорошо. Над аппаратурой гэдээровский флаг, уже большой.