Последний свидетель. История человека, пережившего три концлагеря и крупнейшее кораблекрушение Второй мировой - Фрэнк Краке
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В первый день в Нойенгамме заключенным позволили остаться в бараках и отдохнуть. Это был один из редких моментов, когда начальство лагеря проявило минимальную человечность. Впрочем, может быть, они хотели просто пересчитать новичков и разбить их на категории, прежде чем распределять по работам? Виму не было до этого дела. Он добрался сюда, он выжил в аду Хузума и был твердо намерен выжить и в Нойенгамме тоже. Хорошо, что в этом блоке можно было спать вдвоем. Полка на нарах была всего 65 сантиметров шириной, так что не до роскоши, но молодой голландец Гайт из Дренте, с которым он делил полку, весил не больше тридцати пяти килограммов, как и он сам. Два истощенных заключенных лежали валетом и вполне умещались на полке.
Гайт рассказал, что он тоже сбежал с обязательных работ в Германии. Отец не мог обойтись без него на ферме, но местные полицейские считали иначе. Вим рассказал, как попал в Нойенгамме и что пережил в Хузуме.
Проведя полдня на полке, Вим почувствовал, что силы возвращаются, и решил разузнать, что делается на улице. Когда он направлялся к дверям барака, появился Stubendienst с обедом. К удивлению Вима, все в его блоке получили Zulage, дополнительный паек: два тонких ломтика белого хлеба с ломтиком колбасы. Вряд ли это поможет вернуть потерянные килограммы, но совсем не так, как было в Хузуме.
В прошлый раз Вим был только в карантинном блоке, теперь же он увидел, какой огромный здесь плац для поверки. Восемь деревянных бараков стояли вплотную, узкой стороной к плацу. По обе стороны плаца он видел каменные бараки, похоже, построенные недавно. С дальней стороны стояли три больничных барака – утром туда отправилась большая группа заключенных из Хузума.
Лагерь был обнесен двойной оградой из колючей проволоки высотой около трех метров. И даже за оградой Вим видел вооруженных эсэсовцев с овчарками. Вышек было больше, чем ему было видно из карантинного блока, – не меньше семи или восьми. И стояли они не только по углам, но и в других местах. На вышках были установлены большие прожекторы и пулеметы. Чтобы сбежать отсюда, понадобилась бы недюжинная хитрость. Выжить здесь нелегко, но бегство – это верное самоубийство.
Ближе к вечеру первые команды вернулись с работ в глиняном карьере, на полях и заводах. Виму на мгновение показалось, что он очутился в более человечном мире. Но стоило ему увидеть, как эсэсовцы и капо нещадно колотят измученных узников, он понял, что это была лишь иллюзия. Нойенгамме ничем не отличался от Хузума. Основной девиз – Vernichtung durch Arbeit, «Уничтожение через труд» – исполнялся здесь так же усердно. Трупы вывозили на телегах, садисты-охранники избивали заключенных, приказы отдавали такими же криками. Издалека доносились звуки лагерного оркестра – снова играли тот же чертов марш.
На второй день Вим познакомился с новым местом работы. Заключенных будили в пять утра. Если кто-то поднимался недостаточно быстро, появлялся жирный, ленивый капо с дубинкой. Звали его Феликсом, а заключенные прозвали его Ван Вугт – до прибытия в Нойенгамме он отличился в концлагере Вугт в Нидерландах. Все знали, что он жестокий садист, непредсказуемый и абсолютно иррациональный. Был сочельник, но Феликсу не было до этого дела. Поработать дубинкой он любил.
На поверке Вим стоял навытяжку, как обычно, в центре группы. Слева он видел большую рождественскую елку, которую по приказу начальства установили заключенные. Дерево стояло символом искупления. Виму это не понравилось, он вообще не был сентиментален. Елка показалась ему сознательной стратегией нацистов. Они пытались ослабить заключенных, сделать их мягкими и чувствительными. Тоска по дому заставит проявить слабость, и тогда они будут безжалостными.
После поверки их быстро направили в подвал Schonungsblock плести маскировочные сетки. Этой работой плечом к плечу занимались сотни заключенных. День тянулся медленно. Ближе к концу дня некоторые узники распускали все, что они плели часами, – и это было страшно, потому что капо подобного не прощали. Тех, кого поймали, нещадно избивали. Жестоко избивали. И все же некоторые заключенные были готовы пойти на риск. Многие переживали из-за того, что плетут камуфляжные сетки, скрывающие немецкую артиллерию.
Вим, как всегда, делал вид, что усердно работает, но пальцы его еле шевелились. Работать сидя было гораздо легче, чем копать канавы, но в лазарете Хузума у него была свобода передвижений. Он целыми днями занимался облегчением своей жизни в лагере – добывал еду, искал новый соломенный матрас, занимался одеждой и личными вещами. Здесь провернуть подобное будет гораздо труднее, хотя об этом можно будет подумать позже. Сначала нужно набраться сил.
Работа прекратилась в пять часов. Через полтора часа закончилась поверка. Капо орали и орудовали дубинками чуть поменьше. Может быть, они тоже думали о доме, как и двенадцать тысяч остальных заключенных. Как оно там, дома? Что происходит в теплых и светлых домах Дании, России, Франции, Польши, Бельгии, Нидерландов?
Виму плеснули два половника супа из брюквы в металлическую миску и выдали кусок хлеба. Примостившись на своей полке, он начал есть. Гайт уже покончил с ужином и принялся вспоминать, какие вкусности готовила его мать в сочельник. Но Вим отказался слушать:
– Это тебе не поможет, Гайт. Это тебя лишь ослабит – а эсэсовцам только того и надо.
Гайт непонимающе смотрел на него. В сочельник 1944 года в его глазах стояли слезы.
* * *
В тот вечер около девяти вечера Stubendienst приказали заключенным выйти на плац, рядом с кухней. Там стояла большая рождественская елка – украшения для нее сделали сами заключенные. Из бумажных салфеток соорудили гирлянды, роль шариков исполняли деревянные блоки, завернутые в красную ткань. К елке стекались заключенные из всех бараков.
Все стояли, погруженные в собственные мысли. Настроение от воспоминаний стало сентиментальным. Люди думали о родителях, женах и детях. У многих текли слезы. Легкий снегопад усиливал рождественский дух. Никто не чувствовал ни холода, ни пронизывающего восточного ветра, все забыли об ужасах, голоде и боли. На мгновение все мысли устремились к миру и воспоминаниям о доме.
И вдруг ниоткуда появился он: Франциск Акос, молодой и невероятно одаренный венгерский скрипач с обритой, как у всех, головой. Скрипку ему выдали со склада. Он опустил смычок на струны, и полилась мелодия «Тихой ночи». Она проникала в самое сердце. Растрогались даже самые неустрашимые узники. Люди подпевали на своих языках, словно снова превратились в невинных детей. Крохотный момент счастья не мог продлиться долго. Вим увидел, как они подходят. Большая группа эсэсовцев вывела из питомника свору кровожадных псов и подгоняла их выстрелами в воздух. На плацу началась паника. Тысячи людей бежали во всех направлениях, чтобы укрыться от собак. Пожилых и слабых затаптывали деревянными сандалиями, а потом избивали. Тех, кто не успел убежать, искусали собаки. Они почуяли рождественскую добычу и срывали одежды с тел заключенных. Для десятков заключенных это Рождество стало последним в жизни.
За дверями бараков царил еще больший хаос, если такое вообще возможно. Все пытались как можно быстрее оказаться внутри. Пятьсот человек пытались одновременно протиснуться в единственную дверь, а за ними гнались дико ругающиеся эсэсовцы со своими псами. Началось новое кровопролитие. Уцелеть удалось только самым сильным и энергичным. Вим одним из первых оказался на своей полке и замер, весь дрожа.
Через пару часов воцарился мир – но ненадолго.
– Raustreten! Raustreten! Выходи! Выходи! – орал Ван Вугт.
Все выстроились на поверку, но счет никак не сходился.
Во время хаоса многие узники не добежали до своих бараков вовремя. Некоторых отнесли в лазарет, другие оказались в морге. Заключенных заставили стоять навытяжку не менее полутора часов при температуре минус пятнадцать градусов на фоне рождественской елки. Эсэсовцы в длинных и теплых кожаных плащах наблюдали за происходящим издали. В бараки узников
