Свидание в Брюгге - Арман Лану

В одной из комнат женского отделения Сюзи утюжила свой халат, а старшая сестра Метж поправляла прическу, перед тем как уйти домой.

Сюзи была красива сочной красотой тридцатилетней женщины, которую жизнь все-таки слегка потрепала. Круглое лицо, голубые глаза, острый вздернутый носик. Надо лбом благодаря стараниям деревенского парикмахера вились мелкие, чересчур крутые, кудряшки, но на плечи ее медовые длинные волосы падали крупными волнами. Халат в талию плотно облегал ее пышные формы. Глаза были чуточку воспалены: Сюзи плакала.

Когда Метж уже натягивала пальто, в соседней палате раздались крики. Сестры бросились на шум. Воспитанницы Доброго пастыря «отделывали» на кровати Эльзу, ту рослую крестьянку, у которой брат тоже лежал в больнице. Эльза отбивалась. Она-то и кричала. Одна из девиц профессиональным жестом матерого бандита заламывала ей за спину руки, другая стаскивала с нее штаны, так что каждый мог насладиться видом гладких Эльзиных бедер цвета свежего окорока, а третья навалилась на Эльзины дергающиеся ноги.

Метж и Сюзи ястребами кинулись на девиц. Те выпустили добычу, и Эльза, вся пылая от гнева, дернула юбку вниз. Слезы брызнули у нее из глаз. Она плакала и терла глаза кулаками.

— Что произошло? — сухо осведомилась Метж.

Самая наглая из девиц не моргнув ответила:

— К твоему сведению, эта падла обращалась с нами, как будто мы хуже нее. Мы здесь не для того, чтобы нас оскорбляли всякие там…

Ответ был в духе «стопроцентной» бельгийки и бил наотмашь.

Тем временем в своем отполированном и отшлифованном кабинете, сверкающем, как яхта, покрытая голландским лаком, директор-управляющий мосье Хоотен просматривал личное дело Сюзи, бывшей мадам Ван Вельде, чтобы узнать ее девичью фамилию, которую она отныне опять носила, и послать ей служебную записку на ее законное имя. Он так измусолил свой карандаш, что тот стал похож на обсосанный леденец.

Ван Вельде, сидя в той же кровати, где накануне застал его Робер, подложив под спину подушки, свежевыбритый, причесанный, намытый, составлял письмо жене:

«Моя дорогая Сюзи. Ты должна меня понять. Я больше не могу».

Дальше дело не пошло, он уставился в ослепительно-белый потолок и увлекся игрой солнечных зайчиков.

У ворот больницы швейцар проверял пропуска двух больных. Одним из них был изысканного вида немолодой седовласый мужчина, питавший слабость к крупным красивым блондинкам. Держался он с большим достоинством, так что швейцар даже не взглянул в его бумагу и, почтительно сняв фуражку, пропустил его.

Против Счастливой звезды остановился грузовик, шофер-голландец, вылезая из кабины, чуть было не задел дверцей парня, который направлялся туда же, куда и он, и вдруг как вкопанный стал у входа, не решаясь переступить порог заведения.

— Чокнутый! — выругался шофер на своем языке, не подозревая, что попал в самую точку.

То был Меганк, которому доктор Эгпарс назначил свидание на второе января. Меганк промолчал. Он даже не заметил шофера. Он стоял у обочины дороги и разглядывал фасад здания.

А там Фернан, не жалея слов, разносил прислугу:

— Если б ты, Мия, меньше валялась с шоферами, потаскуха ты несчастная, тебя бы не хватила кандрашка накануне рождества! Знай, если ты разболеешься всерьез, я выгоню тебя к чертовой матери, и можешь тогда валяться с кем хочешь в свое удовольствие!

И, добродушно обращаясь к жене, словно он и не бушевал только что, сказал:

— Ишь корова какая! А у нее и впрямь жар. Увидишь Дю Руа, скажи ему, пусть придет посмотрит, что с ней. Я думаю, он в накладе не останется: вдоволь ее потискает.

— Да-а, он к этому привычный.

Марьякерке кишел, словно муравейник. Дорога пульсировала. Брюгге был ясный, золотистый. У Озера любви толпились туристы. Из окошка будки при входе в парк выглядывало размалеванное лицо старухи, расплывшееся в дьявольской ухмылке. Прохожих неведомой силой влекло к этой развалине, осклабившей беззубый рот, и, лишь вглядевшись, они догадывались, что то была просто маска, которую шутник-фламандец любовно вывел на сцену.

Колокола полными пригоршнями бросали на Маркт свой рассыпчатый звон.

По автотрассе в направлении Остенде мчались роскошные американские автомобили, красные, желтые, зеленые, белые. Прямая, точно стрела, дорога пролегла от Брюгге к Зеебрюгге через ярко-зеленую равнину, расчерченную где изгородями, где ивами, захлебнувшуюся от рек и озер. Вблизи низких ферм под голыми яблонями, словно нарочно выставляя напоказ свое великолепное розовое мясо, валялись жирные свиньи с широкими малиново-розовыми ушами. На горизонте четко вырисовывались колокольни и башни города, розового, как свинья, разомлевшая на солнце. Коровы по случаю погожего дня высыпали из хлевов на волю, и равнина запестрела черными и белыми точками. А поближе к дороге придвинулись тоже черные и белые домики с высокими крышами из темно-красной черепицы и ядовито-зелеными, как недозревшее яблоко, ставнями.

Далеко по равнине разносится звон брюжских колоколов. В той стороне, где расположился Брюссель, совсем рядом с куцей деревенской колокольней висит в воздухе блестящий металлический шар — атрибут атомного павильона будущей Выставки. Фландрия соседствовала с Бенилюксом.

У дома Джеймса Энсора, что в Остенде, задержался какой-то любитель искусств. Задумчиво разглядывая непонятные завитки на старой гравюре, он пытается вникнуть в странную надпись:

ЗДЕСЬ ВЫ УВИДИТЕ ЯПОНСКИХ СИРЕН               ВХОД СВОБОДНЫЙ

Иностранные туристы отпускают веселые шуточки по поводу пышных форм и особенно томной позы толстухи Матильды, устроившейся вблизи знаменитого курзала — сердца города Остенде.

И устричного цвета море, окаймленное молочно-белой кромкой волн, сильное, но ненадежное, без устали слизывает с побережья песчаные дюны.

Часть вторая. Маски

Глава I

В Остенде, изрезанном каналами, вода плескалась чуть ли не у платформы стеклянного вокзала: темная, устрично-зеленая, она составляла живописный контраст с белыми полотнами снега, кое-где застилавшими набережные. Парусники покачивались у самых колес локомотивов. В зоологический сад, где разгуливали ручные журавли, нырнул красный «бристоль». На подступах к морю Остенде неожиданно раздавался вширь, отвечая своему назначению «ворот в Англию».

Машина катила вдоль каналов, предлагавших все оттенки зеленого: ядовито-зеленый и зеленый, отдающий в черноту, зелень глаз и зелень мха, — путалась в улочках старого города с его кокетливыми кафе, его рыбным базаром, где выставлялись на обозрение публики разные диковинки, вроде откровенно сюрреалистской камбалы, высушенной до прозрачности, так что просматривалось все ее костлявое нутро; с его невинными кабачками и двойным фасадом св. Петра и Павла, перегруженным готикой. Выскочив к морю, она пронеслась мимо роскошных особняков-модерн по чопорной набережной — аллее короля Альберта, которая сдерживала властительницу здешних мест в ее утехах и забавах.

У курзала Дю Руа сбавил скорость. Новое, легкое сооружение выгодно отличалось от старого, ибо последнее, поражавшее своей нелепостью, напоминало одновременно и конюшню и оранжерею. Это был плод больной фантазии, вдохновленной парижским метрополитеном, — кстати, прививал его некий барон Ампэн, бельгиец, — если только не чудовищным Трокадеро или еще более чудовищным морским Казино в Ницце. У Матильды, предмета нежелательных вожделенных мечтаний седовласого мосье из Марьякерке, Оливье остановил машину.

Холод обжигал, пробирал до костей, но после нескольких месяцев городской жизни было даже приятно окунуться в йодистую свежесть морского воздуха.

Друзья отдали должное ядреной красоте северной одалиски в духе Майоля, по достоинству оценив выражение лица и томный взгляд каменной дивы, в небрежной позе, подперев голову рукой, возлежавшей на правом боку. Они пересекли аллею Альберта, где гулял ветер, и подошли к самой воде. Был прилив, море накатывало на берег, резвилось на желтом песке, пробегая по волнорезам и обвивая водорослями бетонные плиты, потом, глубоко вздохнув, вбирало в себя длинные сине-зеленые волны, а те недовольно ворчали и, сталкиваясь, выбрасывали вверх пенные снопы. Никто не прохаживался по набережной; покинутые людьми виллы и отели смотрели на море мертвым взглядом своих незрячих глаз-окон.

И вот здесь-то, в развлекающемся Остенде, в отеле Осборн, чьи балконы из кованого железа поддерживало сто лебедей, близ нагих женских фигур, гигантских каменных Лед, украшавших соседнее здание, Себастьян Ван Вельде и доживал свои последние дни общественно-полезного человека, перед тем как окончательно пасть.