Свидание в Брюгге - Арман Лану

Маски. Актеры — каждый в своей неповторимой маске. Спектакль, который играют в этом театре, не имеет конца, как и ярмарочная музыка, — аккомпанемент к спектаклю, который играют… под, чьим руководством?

Но обход продолжался. Впечатления захлестывали Робера, — не успевал он справиться с одним, как на него уже наплывало другое, и Робер выбивался из сил, пытаясь разобраться в том, что, видимо, для Оливье, а тем более для Эгпарса давно уже утратило свежесть новизны. Они занимались привычным для них делом. Изо дня в день, что и спасало их. Они проводили с больными часы и часы, дни, свою жизнь. Робер любил людей и считал это своим главным достоинством. Но любил ли он их так сильно, чтобы отдать им день своей жизни — неделю, месяц, год, — отдать самым несчастным из людей? Он не решался сказать «да».

Глава XI

Они прошли в палату, расположенную в стороне от других. Юноша лет двадцати, изящный и породистый, одетый в твидовый костюм, что-то писал акварелью. Здесь тоже были свои бедные и богатые. Кто победнее — носили больничную одежду, а кто побогаче — одевались в свое: свои ботинки или домашние туфли, свое белье, пижамы, костюмы из добротной ткани. Молодой человек разрисовывал стены. Его манеру письма отличала главным образом бесхитростность. Такие рисунки можно увидеть на выставках художников-любителей: пейзажи, цветы, фрукты, женщины. Юноша обрадовался визитерам, — он принимал в своей мастерской гостей, выказавших интерес к его труду. Конечно, это не был ни Ван-Гог, ни Лотрек. Он не был одним из тех больших художников, что встречаются среди душевнобольных и чьи работы потрясают. Такого художника Робер открыл несколько лет тому назад, оказавшись случайно в караульном помещении Сент-Анн, расписанном неким сюрреалистом. Он все думал тогда, что представляет большую ценность: произведение, рожденное больным духом, или произведение искусного мастера, подсмотревшего и передавшего болезнь духа. «Художник» любезно и ненавязчиво предложил гостям выкурить по сигарете. Он изъяснялся на изысканном французском языке. И единственное, что в нем настораживало, — это холодный взгляд голубых глаз с металлическим блеском, не мигая глядевших из-под очков. Роберу вспомнился глаз бога Гора, который носят на шее египтяне. Страшный глаз.

— Вы решили не принимать участия в приготовлениях к рождеству, мосье Сенгаль? — обратился к нему главврач. — Очень жаль, у вас так ловко все получается.

— О нет, доктор. О яслях и речи быть не может. Вы должны понять меня. Мне необходимо закончить эти тюльпаны, я намереваюсь преподнести их матушке.

— Она как раз сегодня собиралась прийти.

На бюро лежали тюльпаны, служившие моделью художнику, а сверху — жалкая, неумелая копия с них.

«Должно быть, и наши представления об этих больных, — подумал Робер, — так же далеки от истины, как нарисованные тюльпаны от настоящих!»

Робер заметил, что, когда они уходили, Эгпарс потихоньку взял забытый стальной нож для разрезания бумаги.

— За этим тихоней смотри да смотри, — сказал Эгпарс. Вы заметили, какие у него глаза?

— Еще бы!

— Чудно! Придется мне вас взять к себе.

— Как практиканта или как на ком практикуются? — съязвил Оливье.

— Нет, конечно, — серьезно ответил Эгпарс. — Вторым помощником… Видите ли, о комплексе Эдипа принято говорить с ухмылкой. Я не фрейдист. По-моему, секс не все объясняет Но я не сбрасываю его со счетов. А те, кто над этим посмеиваются, пусть придут сюда. Они поймут, что психиатрию питает и фрейдизм, и экзистенциализм, и экспериментальная психология, что ей пошли на пользу и Шарко с его гипнозом, и теория наследственности. Мы ничем не брезгуем, в том числе и фрейдизмом. Внимание этого милого юноши болезненно приковано к матери. Он прямо расцветает, когда слышит о ней, зато отца ненавидит лютой ненавистью. Так вот, пусть те, что не доверяют Фрейду, побудут дня два возле этого прелестного отрока, и они убедятся, что комплекс Эдипа — не игра в слова, иначе, ей-богу, я собственноручно подпишу им направление в нашу лечебницу!

Стены соседней комнаты, видимо, служившей кабинетом старшему санитару, были испещрены женскими фигурками. Это художество стоило предыдущего: ни выразительности, ни силы, ни мало-мальского умения. Зато и здесь красовались беспощадные мерилин монро. Это были героини модных журналов — герлс с искусственными ресницами, с переделанными в косметических лечебницах носами, с четко очерченными при помощи кисточек губками. Штампованная красота, которая покоится на глупости — этом непризнанном возбуждающем средстве. Очаровательные куклы, элемент художественного оформления бара в романах черной серии или в иллюстрированных журналах, — «прелестные создания».

— Хорошенькие истерички, — сказал Робер.

Эгпарс с любопытством взглянул на него.

— Пожалуй, — медленно произнес он. — В медицинском смысле слова. Да, безусловно.

— Тоже, наверное, работа больного? — поинтересовался Друэн. — Великолепное свидетельство болезненной приверженности одному женскому типу, типу красоты Мерилин Монро. Все безукоризненно правильно, тщательно отделано и потому смертельно скучно. Рисовал их один и тот же человек, безнадежный фанатик!

Робер остановился и удивленно уставился на Эгпарса: тот покатывался со смеху, у него даже слезы выступили на глазах.

— Нет, вы только послушайте вашего друга! — крикнул он сквозь смех Оливье.

Робер стоял с растерянным видом и силился понять, что же такого смешного он сказал. Тут уж не выдержал и Оливье.

Он весело потирал руки, чуть ли не касаясь ими носа, и заливисто ржал. На шум прибежал санитар. Эгпарс и Оливье подхватили под руки Робера и вытолкли его за дверь. Тогда Эгпарс объяснил:

— Правду говорят, удачнее всего остришь, когда сам об этом не подозреваешь. Не в обиду вам будет сказано, мосье Друэн. Хорошо еще, что санитар вас не слышал. Ведь автор этих рисунков — он, а вовсе не кто-то из больных.

— О-о! — протянул Робер.

Ему тоже стало смешно: действительно, забавно получилось.

— Хуже всего то, — сказал Оливье, — что Робер в общем-то прав! Наш коллега и впрямь свихнулся. Он же помешан на некоем женском типе, в данном случае — излюбленном типе журналов «Мадригал» и «Нас двое». Эротический бред, а мы прохлопали!

— Что же, — сказал Эгпарс, вытирая слезы, — включите его в список назначенных на электрошок. И подумать только, он каждое воскресенье к заутрене ходит. А хорошо иногда посмеяться.

Особенно хорошо, когда музыкальный автомат, не зная устали, нанизывает одну мелодию на другую. А вот и Мортье пустил вскачь своих карусельных деревянных лошадок. Теперь Робер не сомневался, что Мортье уже здесь развлекал его. Утром хотя бы, когда он отправился в этот вояж. Значит, машина крутилась по кругу и никто и не думал ее останавливать?

— Да, — подтвердил Оливье. — Вообще-то так не должно быть, но у служащих голова занята другим. И они предоставляют автомату самому решать, как поступить.

— Что правда, то правда. — Эгпарс прикусил губу и вдруг снова прыснул, тыча пальцем в рисунки. — Действительно, голова у моих служащих занята не тем, чем надо!

Но Робер вдруг посерьезнел. Вот сейчас пойдет Розы Пикардии.

Апрель снова входит в мою Пикардию,И розы опять зацветают в садах.

Кровавые розы. Перед глазами Робера прошло не меньше сотни больных, и ему начало казаться, что его лицо становится тоже маской: безумие исказило черты, расширило зрачки, заострило скулы. Безумие. Слово ненаучное, пусть, но Робер не хотел от него отказаться, оно было принято народом, за ним стояло прошлое, оно означало и страдание, и еще что-то непостижимое, что удалось схватить Брейгелю и Иерониму Босху, — безумие Корабля дураков у Эразма, слишком умное безумие, безумие безумной Марго и короля Лира, безумие безумных Гёла.

Навстречу им поднялся человек, трудившийся над яслями. Эти декорации были больших размеров и более продуманны. Настоящий театр в миниатюре, где преобладали красные и черные цвета. Вокруг яслей росли картонные ели. Сделав несколько шагов, мужчина остановился. Он очень смотрелся на фоне яслей — законченный портрет в стиле барокко. Ему было около пятидесяти. Белые, в известке, руки; напряженное мертвенно-бледное лицо, — в каком музее восковых фигур позаимствовал он его? Угольно-черные глаза; волосы седые, редкие, и сквозь них просвечивает желтый череп; на лбу густая сеть морщин, меняющая свой рисунок при каждом слове; кривоватый нос, безгубый рот, словно порез бритвой; торчащие скулы с дряблой кожей и множество отвислых складок на шее, где судорожно ходит кадык.

— Я слышал, мосье Букэ, вы отказались принять участие в представлении? — обратился к нему Эгпарс с подчеркнутой учтивостью, какой он обычно воздействовал на больных.